Третья стадия

Когда Агата открыла глаза, первое, что она почувствовала, была сухость во рту. Нестерпимая. Она уже не могла понять, сколько времени прошло, однако тьма вокруг стала плотной, и она осознала, что сидит на улице, прижимаясь спиной к двери гаража, и ей показалось, что она просто упала в обморок от переутомления, и цыганка, и боль в шее, и поцелуй были только видением. Неуверенно она провела рукой по шее и потом взглянула на свои пальцы, и ей показалось, что, несмотря на темноту, она видит кровь на них. После Агата поспешила к автобусной остановке, и уже в автобусе она достала из сумки небольшое зеркальце, взглянула в него на себя и заметила все еще чуть расширенные от ужаса зрачки и небольшой след на шее, похожий на комариный укус или отпечаток любовных игр. Оказавшись дома и приняв душ, Агата сразу же вышла на балкон и удивилась, что в ней совсем не осталось страха, так мучившего ее до происшествия, только слабость и какое-то совсем новое, чистое, похожее на сильный голод и обретение зрения, чувство. Ей казалось, что она видит каждую звезду на небе совсем отдельно и ее путь в течение световых лет, и как пары в соседнем доме сплетаются в змеиные клубки, и загорается мусор на помойках и в промзонах, и как бездомные собаки вылизывают свои раны, и движется эмбрион в животе беременной соседки снизу, и как ее собственное сердце медленно перестает биться, уступая дорогу ясности голода и черноты. Затем эта новая ясность ушла, и появилось липкое чувство тошноты, как при отравлении, и наступило беспамятство, не похожее на сон. В течение этого полубессознательного состояния Агата один раз очнулась, когда солнце, желтое и режущее, проникло в ее комнату и стало жечь ее кожу, и ей почудилось, что кислоту или нечто химическое разлили в миллиметре от ее лица, и она в ужасе задернула занавески. Испытав смущение и удивление от боли, которую ей доставил дневной свет, она позвонила на работу и сказала, что заболевает, – и мир исчез еще на несколько часов.

Сознание и силы вернулись к ней к вечеру, город стал манить ее к себе, точно все здания и улицы были присыпаны блестящей пудрой, и она решилась выйти на улицу. И ей показалось, что город, погружающийся в сумерки, улыбается ей, как ребенок после болезни. Она подошла к киоску рядом с домом и увидела розовую жирную шею продавщицы мороженого. На секунду нечто новое обожгло ее горло, и Агата почувствовала дрожь, точно видела уже не живого человека, а кусок свежего мяса с кровью; она отошла от киоска, но вид шеи преследовал ее еще несколько минут. Агата не знала, куда и зачем она идет, но не могла не подчиниться этой новой потребности поиска и движения в зарождающейся темноте. Она опустила глаза и увидела кошачье тело – черное, гладкое, вертлявое, также переполненное теплой буйной кровью. Она прислонилась к дереву, давая желтоглазой кошке убежать, и тут на Агату двинулась веселая толпа молодежи, похожая на ее недавних сокурсников: она всего год назад закончила аспирантуру. Она посмотрела им вслед – беззаботная молодежь, от которой она теперь навсегда была отрезана обстоятельствами и собственными потрясениями.

И она вспомнила последнее, на чем была сосредоточена ее память до вчерашнего обморока: своего профессора, преподавателя литературы, его худое нервное лицо, искаженное детскими травмами, красивое именно этим скрытым надломом ребенка из хорошей семьи. Ее поражало с первого курса некое тайное сходство между ними. Похожее на общую костную память, и если бы Борис не был старше ее на пятнадцать лет, это сходство, почти мучительное для обоих, было бы обнажено еще больше. Тайное родство существовало между ними даже в цвете глаз – ее серые и его синие, но синие точно сквозь пелену густого тумана, такого серого, как взгляд самой Агаты.

Первое время они пытались общаться, преодолевая этот ожог внутреннего сходства. Часто он улыбался про себя ее манере писать бесконечные заметки во время его лекций, а Агата поднимала глаза, чтобы взглянуть на линию, проведенную нервным напряжением по краю его челюсти, и каждый раз по ее спинному мозгу вспышкой пробегал короткий и страшный озноб. Потом что-то изменилось, ей стало трудно скрывать свои чувства, а он, напротив, отстранился, обозначая установленные обществом границы. И тогда Агата немножко сошла с ума: везде ей виделась его худая сутулая спина, и где бы она ни была, она невольно искала глазами его. Все ее сны, зимние и весенние, были заполнены этим поиском, ей снилось, что его пиджак висит на стуле в ее спальне, и тогда она просыпается внутри сна и зовет его и ищет, и собственная квартира удлиняется перед ее глазами, она ходит из комнаты в комнату и не может найти его и тогда зовет его: «Борис, Борис».