Третья весна

Теперь Йова обратился к добровольцам:

– А теперь вы.

Петрониевич понял, что офицеры показали им, что надо делать. Они разбежались, чтобы распределить оставшихся по ямам – все не могли поместиться в одной.

– Прыгай! – начали кричать они. – Полезай! Тихо! Голову вниз, бандюга!

Потом наскоро распределились вдоль ям. И сразу же сверху – а отдал ли кто-нибудь приказ? – принялись палить из винтовок.

После первых выстрелов большинство попадали вниз. Но кое-кто, прикрыв головы связанными руками, остался стоять. Выбранный Светиком точно так же остался стоять, только у него от выстрелов как-то странно отлетела рука, которую он с воплями попытался схватить другой. Но тут раздался второй залп, и человек рухнул в яму вместе с прочими.

Той ночью Тоза Боза впервые выступил в своей роли, в которой потом и закрепится. Он шагал от одного к другому, и если кто-то еще шевелился, стрелял в голову. Своего короткоствола у него еще не было, и товарищ Йова одолжил ему «маузер». И уже наутро командир выдал ему личный пистолет, который он через две недели станет называть не «вальтером», а с нежностью – моей соточкой. Это означало, что из него он добил первую сотню.

Как только все было закончено, им указали на сваленную в нескольких метрах кучу лопат и мотыг. С их помощью они на скорую руку засыпали галькой расстрелянных.

Холмики получились большими и довольно высокими. Но все знали, что они вскоре осядут от дождей и ветра.

15

После того, как на рассвете они вернулись в дом, конфискованный у шваба Йозефа Шпета на улице Царя Лазара и отданный им под казарму, Йова Лапотник прочитал им краткую лекцию о проделанной работе. Той ночью он остался ими недоволен.

– У вас всегда будут заранее подготовленные ямы, – сказал он, – и вы не должны сами копать их. И каждый раз перед расстрелом следует раздевать их, вплоть до трусов. Нынешней ночью мы не сделали этого, потому что вы новички. А это ошибка – их когда-нибудь смогут опознать по одежде. Их тряпки с места расстрела относят в отведенное место для сожжения. Ими ни в коем случае нельзя пользоваться, только в исключительных случаях – военной формой.

– И что еще пошло не так? Мы стреляем с расстояния в три метра. И как же тогда может случиться, как нынешней ночью, что после вашего залпа кое-кто остался стоять на ногах? Куда же вы целились? Разве так сводят счеты с бандитами? Вы должны понимать друг друга с полуслова. Каждый должен выбрать своего и дать знать об этом товарищу. Тут не должно быть путаницы. А если на кого-то придется двое или трое, то надо ускорить темп стрельбы. Наверное, вам показали, что такое темп стрельбы. Стреляешь в мишень так, будто ты лежишь, а на тебя прет строй пехотинцев. Они, собственно, и есть противник, наступающий на тебя. Стрелять надо быстро и точно.

– И не смотри на него. Незачем тебе запоминать его. В лицо не смотри, целься в грудь или в ноги, чтобы он упал. Не думай над тем, почему ты в него стреляешь. Он – твоя мишень, не переживай, он заслужил смерть и заплатил, так что нечего о нем думать. Туда ему и дорога.

Той ночью, заметил Светик Петрониевич, почти никто не спал, а кто-то тайком блевал в саду. В тот, первый, раз он был среди них.

Сколько раз они выполняли подобные задания на Мораве? Может, десять, а может, и пятнадцать раз. Светик не подсчитывал ночные вылазки, но и не блевал более.

Песком на Аде воспользовались еще несколько раз. Уже в ближайшие дни все это пространство обнесли колючей проволокой, а на импровизированные проволочные ворота повесили табличку, на которой неловкой рукой было выведено: «Внимание, мины! Проход запрещен!».

Перед воротами поставили сторожевую будку; часовых, похоже, присылали из казарм. Светик заметил, что перед их появлением пост не выставляли.

Русские дней через двадцать достроили мост, и тут же было найдено местечко получше, у бруствера на другом берегу Моравы. Они переходили через реку, пересекали Цариградский шлях неподалеку от взорванного железного моста, и за мрачным домом виноторговца Динка выходили к брустверу, где до войны артиллерийские офицеры тренировались в стрельбе из короткоствольного оружия. Здесь тоже было полно гальки, легко было копать ямы.

Тут работали точно так же, как и на Песках. Одежду расстрелянных увязывали и относили в тюрьму, где той же ночью сжигали на тюремной помойке. По смраду горящего тряпья знающие люди догадывались, что прошедшей ночью бруствер опять был задействован.

Стрельбище у бруствера тоже было обнесено колючкой, с такой же табличкой, как и прежнее место. Забор на этих местах, как потом ему рассказывали земляки, оставался еще лет двадцать, проржавевший и покосившийся.