Третий брак

«Никуда ты не пойдешь!» – сказал Андонис в день суда. «Пойду, – говорю ему, – пойду, чтобы хоть немного ее поддержать. Если его признают виновным и приговорят, дорогой мой Андонис, так и знай, она заболеет от горя». – «В конце концов, – говорит он, – ты неисправима, иди. (Бедный Андонис!.. Он ни в чем не мог мне отказать.) Иди, если уж ты так этого хочешь, иди, но смотри в оба, даже не думай возвращаться домой больная, как это бывает, когда ты смотришь в своих кинотеатрах какую-нибудь жалостливую дребедень!» – «Скажешь тоже! – откликнулась я. – Одно дело – кино, а то – жизнь!» Но в глубине души я понимала, что он прав. Моя дочь может сколько угодно считать меня жестокой, бессердечной, циничной и уж не знаю, какая я там еще есть, но в некоторых вопросах я чувствительнее двенадцатилетней девчонки. Андонис знал, что впервые в своей жизни я собиралась пойти в суд. Я видела много судов в кино, с огромным интересом читала отчеты о захватывающих судебных заседаниях в газетах, но несмотря на то, что когда-то в юности меня одолевало страстное желание стать адвокатом, я так ни разу и не побывала под сводами настоящего суда.

Димитриса обвиняли в соучастии в убийстве – что он помогал своему другу убить любовника жены. Положение его было более чем серьезным. Если бы его признали виновным, ему могли впаять и пять, и десять лет. Но, увы, было и еще одно обстоятельство, которое ухудшало дальше некуда всю картину, а именно то, что жертвой ревнивого мужа по какому-то злосчастному стечению обстоятельств оказался старший тюремный надзиратель Главного управления уголовного розыска. Его коллеги поклялись отомстить, они пылали ненавистью, и менее всего к убийце, у которого была незапятнанная анкета, все только по отношению к сыну киры-Экави. Они, понимаете ли, знали его издавна, и он давно уже им был как заноза в глазу. Как-то вечером, так, во всяком случае, рассказывал он сам, сидит он в кофейне на Омонии и играет в преферанс. После восьми туда ввалился Гатцос. «Откуда ты его знал, Гатцоса?» – «Так с площади, господин председатель! Я ему клиентов приводил в магазин. Я стал посредником после того, как заболел». – «И многоумным Одиссеем! – добавил прокурор с ядовитой усмешкой. – Так ты приводил ему клиентов в магазин или, – и тут его усмешка исчезла, – сбывал ему краденые часы?..» Касьянопулос, старый друг Тодороса, – он мало того что согласился защищать Димитриса, да еще и бесплатно, – поднялся и заявил протест. В зале начали перешептываться. Народу было под завязку, не столько любопытствующие и зеваки, так как Тодорос договорился со своими друзьями в разных газетах и ни одно слово с того суда не просочилось в прессу, сколько родственники и друзья, и прежде всего коллеги жертвы, и в форме, и в гражданском. Каждый раз, когда допрашивали Димитриса, они поднимали дикий шум, словно сговорились. «Перейдите к сути дела!» – не выдержал в конце концов председатель. Но прокурор настаивал: «Характер обвиняемого в данном случае более чем существенный фактор, господин председатель! Если только мне будет предоставлена возможность высказаться – и в присутствии многоуважаемых господ присяжных… так вот, характер обвиняемого…» – «Я не вижу, что за связь между деловыми отношениями обвиняемых и убийством, господин председатель!» – вскричал взбешенный Касьянопулос. Прокурор саркастически улыбнулся: «Увидите. И очень скоро…»

До нас стало доходить, к чему он клонит. Не прошло и часа, как, несмотря на все жалобы и протесты Касьянопулоса, он чуть не целиком зачел суду весь реестр его уголовных преступлений, пространный список всех прошлых нарушений, о некоторых даже кира-Экави слышала в первый раз. Она чуть было не рухнула в обморок. Поликсена решила, что будет лучше вывести ее во двор. Посадила ее там на скамейку, на которой она просидела до конца заседания.

«Ну так он пришел и сел рядом с тобой», – говорит председатель. «…Ну и “Привет тебе”, – говорит. “Здорово”. Мне показалось, он расстроен. “Хочешь чего-нибудь?” – “Поговорить с тобой”. – “Садись, – отвечаю, – две минутки, я партийку добью…”»