Третий. Текущая вода

— Мотор проверенный, — добавил Вася. — Только ты ручку газа не ставь на максимальные обороты, на полных оборотах мотор глохнет. Не забывай про это, а все остальное нормально.

Чтобы запустить мотор, нужно отвести лодку подальше от берега, на глубину, Коленька зашел в воду, насколько позволили голенища охотничьих сапог, потом с силой оттолкнул лодку за транец в море.

Я прогнал грушей пузырьки воздуха в прозрачном топливопроводе, отрегулировал заслонку карбюратора. Искра при легком проворачивании маховика была. Я дернул шнур стартера, и мотор сразу взревел. Я не вылетел из лодки и даже не упал на транец, как это у меня случалось, потому что забывал поставить реверс в контрольное положение.

Я прогрел мотор и плавно включил реверс переднего хода. Лодка присела, дернулась и начала быстро разгоняться.

Геологи махали руками и что-то кричали. Я поднял большой палец и жестами еще раз попытался внушить им: «Быстрее».

Все бы хорошо, только иногда забрызгивает корму. И телогрейку я зря не взял…

Вода здесь спокойная. Тут и в шторм незаметно волнения: бухта отгорожена длинной косой.

Будь внимательнее к берегу, Фалеев. Ты ведь один… Когда-то у меня был друг, опять подумал я. Постой, как это все было? Черт знает, если бы он не пошел за мной на корму… Судно только что отошло от причалов Владивостока и начало пробираться в холодном ночном море на северо-восток. В декабре в Японском море еще не было льдов, но холод уже чувствовался.

В открытый иллюминатор, если взглянуть немного наискось, еще был заметен огонь Владивостокского маяка. Я стоял около иллюминатора и дышал свежим морозным воздухом, но помогало это или нет, я не чувствовал.

Я помню, что вышел из надстройки и стал пробираться по прыгающей палубе к корме, за которой на горизонте еще светилось зарево огней большого портового города.

Я стал на корме у кнехта, там, где вибрация от вращения гребного винта ощущалась особенно сильно. Я не чувствовал мороза, хотя был в легкой рубашке. Штормило все заметнее. Фосфоресцирующая вода обтекала корпус судна и светящимися змейками разбегалась прочь.

Ярче всего свечение воды наблюдалось вокруг винта и за кормой. И я видел в этой воде дивное лицо с царственными губами, темными глазами под тенью длинных загнутых ресниц. Равнодушное лицо и такое же холодное, как эта декабрьская вода. Мне же мерещилось, что оно живет, улыбается, что шевелятся губы и вздрагивают пепельные волнистые волосы.

— Что ты там плаваешь, Люда? — сказал я. — Вода же холодная, как лед.

Я перегнулся через планшир…

Кто-то подошел и стал сзади меня. Когда корма метнулась вниз, я удержался…

— Нельзя в такой воде, цыганочка, — сказал я. — Дай руку, я тебя вытащу… Холодно…

И тогда тот, кто стоял сзади, положил мне на плечо руку.

— А я тебя везде искал.

— Это ты, Миша? Скажи ей хоть ты, что она холодная…

— Пойдем отсюда, — сказал Миша. — Видишь, как бросает. Чего тебя понесло на корму?

— Я пьяный, — сказал я. — А она холодная.

— Все проходит, — сказал Миша. — У тебя будет девушка получше, Валя. Я же знаю.

— Ничегошеньки ты не знаешь, Миха. Бесчувственный ты судовой электрик, нечуткий и бесчувственный и ни черта не понимаешь.

— Пуская я нечуткий и бесчувственный, — сказал Миша, — только у тебя должна быть девушка получше. А пока пойдем.

И он крепко взял меня за локоть и повел по шатающейся палубе. Мы еще что-то говорили, я оборачивался назад, и смотрел на далекий огонек маяка и на зарево, и тянулся туда, и не хотел идти. Мне казалось, не может все это кончиться вот так: уходит судно, а в большом портовом городе, который оно покидает, остается женщина, свет в окошке, единственная и любимая. И она уже не помнит обо мне.

Конечно, было бы проще, если бы у нее не было мужа, флотского офицера, а кроме мужа, не было бы и двух ее «очень хороших знакомых». Да и на что я мог рассчитывать, когда судно приходило во Владивосток после долгого рейса на трое суток и опять снималось в долгий рейс?

Но кто мне скажет, что такое сердце? Почему после этих пяти лет я не могу сдержать его биение, когда вспоминаю о Владивостоке?

Мне помог друг. Где он сейчас?

Тогда Миша вел меня, оберегал от лееров и фальшборта. Я чувствовал его плечо и подчинялся.

Только у трапа я сказал ему:

— Осторожнее, Миха. Тут ступеньки.

— Спасибо. Ты сам не споткнись. Давай держаться вместе и одолеем этот трап.

— Иди вперед, я тебе помогу.

— Вот моя рука.

…Почему все это вспоминается: море, друг, корабль? Может быть, все началось с того, что я ушел с моря? И стал клятвопреступником?

11