Третий. Текущая вода

Я сделал вид, что отвернулся, передвинул чайник подальше и сел рядом с Маркелом на бревно. В пачке стало меньше еще на семь-восемь кусочков сахара.

Маркел был непроницаем. Он продолжал слушать музыку, задумчиво смотрел в костер и помешивал себе веточкой в кружке.

Коряки не воруют. По-моему, у них нет в языке такого понятия, как «воровство». Может, с некоторых пор они пользовались синонимами, но не так уж часто.

Маркел не воровал, боже упаси: просто ему хотелось сладкого чаю.

— Клади сахар, Маркел, — сказал я ему, — ты чего без сахара-то?

Маркел кивнул и взял еще пять кусочков.

— Бери больше. Что это за чай — совсем не сладкий. Ведь в этих местах глюкозы не хватает.

Маркел кивнул и ухмыльнулся: конечно, не хватает, мол; в чем душа только держится? Он взял еще пять кусочков.

Теперь у него в кружке был сироп с чаем, но, судя по всему, Маркел был удовлетворен. Он начал неторопливо прихлебывать из кружки и даже не поморщился.

— Какие там на белом свете новости? — спросил я и закурил.

Маркел тоже вытащил свой термоядерный «Памир» и воткнул сигарету в мундштук. В одном мы были с Маркелом единодушны: пить чай с сигаретой. Нам это доставляло удовольствие. И еще мы испытывали удовольствие оттого, что время от времени бросали друг на друга взгляды. Мы проверяли это самое удовольствие, как в зеркале. Тебе приятно? Я так и думал! Мне тоже. Это было двойное удовольствие.

— Прилетели геологи, — сказал Маркел и сделал длинную затяжку.

— Это я сам понял по твоей опухшей физиономии. А когда они прилетели? Вчера я слышал вертолет где-то в верховьях Гнунваям. Отсюда хорошо слышно вертолет.

— Нет, вчера им привозили какие-то ящики. А геологи прилетели еще семь дней назад.

— Их много?

— Десять человек. И у них две женщины. Трое в Ягодном.

— И красивые женщины? — улыбнулся я.

Маркелу нравились женщины, а особенно русские женщины. Он никогда не отказывался сходить к ним, кто бы ни был из них на острове: геологи, сенокосчицы, студентки. Иногда он даже разговаривал с ними, и не мог устоять, когда они просили его в чем-нибудь помочь. Видеть их было для него, наверное, не меньшее удовольствие, чем чай с сигаретой, а может, и немного большее. А если он еще и разговаривал с ними, то это было как чай с сигаретой плюс «зеркало».

— Красивые женщины, — сказал Маркел невозмутимо. — Одна только старая.

— Зато вторая, наверное, молодая?

— Молодая.

— А где у них база?

— Вверху на развилке.

— И кто у них начальником?

— Старая женщина.

— Наверное, ты успел крепко сдружиться с теми, что в Ягодном?

— Я помогаю, когда они просят.

— Конечно. Разумеется. У них чай, много дурной веселящей воды для обработки кернов? И они помогают тебе.

— Не очень.

— Старайся, Маркел, старайся.

Маркел молча выплеснул остатки чая в сторону, вычистил мундштук и закурил новую сигарету. Пес настораживался, когда я обращался к Маркелу по имени. Потом оба Маркела уставились в костер.

Шумела Березовая, негромко играл оркестр под управлением Рэя Конниффа.

— А какие новости у тебя, Валентин?

— Я сегодня видел на сопке скелет сивуча — его даже не растащили росомахи. Я сфотографировал его и зарисовал. Потом ходил по речке, купался около камней, а перед твоим приходом читал книгу. До сегодняшнего дня было мало интересного.

— Покажи, как ты нарисовал, — сказал Атувье.

Маркел никогда не говорил, что именно на рисунках не так нарисовано, что ему не нравится, а что нравится. Он сидел сзади, когда я рисовал, и не шевелился. Он мог сидеть сколько угодно, и на него не действовали мухи и комары. Он разглядывал меня и возникающий на бумаге рисунок, не мешал вопросами и болтовней. В такие минуты я прощал ему его присутствие, потому что кочка не могла вести себя тише, чем он. И он сидел до тех пор, пока я не заканчивал или бросал рисунок.

Но потом Маркел всегда просил у меня этот листок и долго разглядывал его, держа как живого теплого птенца.

Однажды я сказал ему, что рисунки так не смотрят: их нужно отодвигать от глаз на некоторое расстояние, чтобы одним взглядом можно было схватить весь рисунок. Он послушался, но потом опять стал смотреть их так, как раньше, держа в полусогнутой руке, как птенца.

В отместку я заставлял Маркела позировать, и он безропотно сидел на пороге дома в Ягодном, пока я рисовал сорванную дверь, выбитые стекла в рамах окон и заросшую густой травой завалинку.

Брошенные мертвые дома не угнетают меня, нет. В конце концов так получилось, что люди покинули поселок и уехали жить и работать в другие места. Но эти люди оставляли здесь что-то и иногда, наверное, слишком много, уезжали отсюда, оборачивались с борта судна и плакали. Какое там, я не сентиментален! Просто все так и было, и я в этом уверен; и нечего делать вид, что я скорблю и меня все это угнетает.

Но дело в том, что все, что они тут оставили, время победило. Вряд ли кто-нибудь сюда вернулся, чтобы поклониться дорогой могилке, слишком непросто сюда добраться.

А время, прущее из земли сытой зеленью, все человеческие следы, пороги, завалинки, привязанности, постоянство, любовь и ненависть, добро и зло загладило, затерло.

Нет, слишком уж глубокомысленно.