Третий. Текущая вода

Предания доносят, что приехал он налегке, у него не было самого необходимого, даже постельных принадлежностей и посуды, кроме грязновато-зеленого цвета кружки с отбитой ручкой. Чтобы пить из нее чай, хозяин держал горячую кружку за ободок всеми пальцами, не знаю уж что за удовольствие? Наверное, привык или она ему была чем-то дорога. Ему отдали матрас, одеяло и посуду из того запаса, который пополняет уезжающий отсюда люд. Квартиру он выбрал себе на втором этаже, обставлена она была по-спартански, то есть ничего, кроме штатной мебели, там не было. Знакомство с местом жительства и работой он произвел без лишних слов, как человек, принявший необходимость или неизбежность жизни в таких условиях. Планами он не делился, предположить, на сколько лет он сюда приехал, трудно. Приехал, да и все. Может, он собрался жить здесь пять, десять лет, а может, и до конца жизни, как оно в данном случае и произошло. Жил рядом со всеми, работал, ходил на вахты наравне с другими, но в то же время ему удавалось оставаться одному. Дело не в том, что молчаливая замкнутость не позволяла другим проникнуть за порог этой его тайной жизни, а в его, по всей вероятности, неинтересе к другим людям, который исключал праздное любопытство. Работал так, как необходимо было работать, и относился ко всему без лишних слов. Работал, и все. Люди сначала не могли простить ему того упорства, с каким он старался держаться на расстоянии ото всех остальных. Но к нему тоже нужно было притерпеться и притереться, и к нему притерпелись и притерлись. Как я тебе уже рассказывал, публика сюда попадает разная, сезонная, на год-два-три, а потом прости-прощай. Тут ходили куплеты такого рода: «Как бы мне, рябине, с острова сорваться, я б тогда не стала больше вербоваться». Огольцов Игорь Ефимович пережил всех! Он встретил на рабочем берегу несколько поколений итээровцев, инженеров и начальников и проводил столько же. Ко всем тем глубоким внутренним процессам, которые здесь происходили, к семейным катаклизмам, жизненным драмам, маленьким и большим торжествам он относился со спокойствием сфинкса.

— Э, да ты начал приукрашивать, Коля! Мне хочется спросить, это что́, твоя обработка легенды или уже пошла чистая беллетристика?

— Ничуть! Ты не иронизируй, Афанасий. Я провел, насколько это оказалось возможным, расследование судьбы этого человека. Я вызнал у старожилов даже те полузабытые детали и штрихи легенды, которые под наслоением времени, чужих слов и благодаря свойству памяти забывать казались уже штрихами другой легенды, а их нужно было очистить и поставить на место. Я изучил единственное письмо, найденное после его смерти, я прочитал вахтенные дневники за те годы, что он здесь жил, я проследил его последний путь, восстанавливая в воображении логическую цепочку в тех местах, где она обрывалась. Результаты нельзя назвать строго научно обоснованными, в сущности, большей частью вся воссозданная история отдает эмпирикой, но остальное ты сам можешь додумать или исправить.

— Добро, только давай проще, без позолоты.

— Постараюсь. Страсти, иногда здесь кипевшие, его не трогали: он не реагировал. Словом, чучело. Единственное его занятие, которое можно определить как слабость, была рыбная ловля. Не знаю, называлось ли слабостью то, что он находил и приручал куликов. Только тоскливое понимание сидело в его глубоко посаженных непрозрачных глазах.

Письмо, которое он получил на шестой год пребывания здесь, течения его жизни не изменило. На следующий день он принес начальнику для отправки доверенность на перевод всех своих заработанных за шесть лет денег, сумма которых составляла около пятнадцати тысяч, по такому-то адресу и на такую-то фамилию. Как я потом узнал, это была фамилия его бывшей жены. Я был поражен, с какой легкостью он отказался от денег, заработанных в нелегких условиях, ради человека, ставшего ему совершенно чужим. Я вертел эту историю и так и этак, прикидывал, чем бы она меня могла подкупить, сделать ближе и понятнее этого Огольцова. В том, что он отказался от денег в пользу человека чужого, не было ни грана расчета или благородства, не было ничего, что на первый взгляд могло по-человечески объяснить его поступок. Но смысл, тот потаенный смысл, который сопутствует непонятным поступкам, все-таки был. Он не был душевнобольным, никаким влиянием другой болезни тоже нельзя было объяснить его действий. Он был здоров, и он отказался от того, что ему самому не было нужно.