Тревожная ночь

— Простите, — сказал Рогаткин, — я не могу говорить с вами.

— Вы больны?

— Нет. Утром я оставил дочь в очень тяжелом состоянии. Положение было катастрофическое. Я звонил потом с дежурства. Мне сказала соседка, что ее уже нет… Мать к телефону не подошла… Нас разъединили. На проводах лед, очевидно, обрыв…

Говоря это, Рогаткин торопливо шел по коридору, и начальник дороги еле поспевал за ним.

— Постойте, постойте, — сказал начальник. — Не волнуйтесь, ваша дочь вне опасности. Ее доставили на дрезине в больницу. Ей сделали операцию. Я звонил туда только что. Ваша дочь чувствует себя хорошо. Через несколько дней она будет дома.

Чтобы скрыть слезы, Рогаткин подошел к окну.

За двойными рамами приглушенно шумел вокзал. Пробки на станции уже не было. На главном пути отходил скорый. На перроне суетились пассажиры, шла посадка. А дальше — на вторых и третьих путях — отфыркивались стоящие под парами паровозы и весело гудели, как трубы большого оркестра.

ПОСЛЕДНИЙ СНАРЯД

Когда Володе исполнилось четырнадцать лет, его приняли в ремесленное училище оборонного завода. На заводе до войны работал его отец. Но сразу Володе не довелось попасть на завод. Он ходил только в класс ремесленного училища, где стояли парты и черная доска у стены, как в обычной школе. Только спустя несколько месяцев Володю повели в цех.

Цех представлялся ему совершенно иным. Станки оказались такими огромными, что на них можно было улечься во весь рост. Моторы шумели, заглушая голоса людей. На резцы лилась какая-то жидкость вроде молока.

В цехе было чисто, словно в метро. Кафельный пол и станки блестели. Все рабочие были одеты в комбинезоны вроде тех, какие носят летчики. Из кармана пиджака у мастера торчала белая линейка со стеклянным окошечком. Мастер был похож не на рабочего, а на учителя. Он посмотрел на Володю и, прищурясь, спросил:

— Значит, токарем решил стать?

— Точно!

— Ответственность большая.

Володя промолчал, а мастер не задавал ему больше вопросов.

До поступления в ремесленное училище Володя мечтал стать артистом. В театре он видел скрипача в бархатной курточке, с волосами, словно у девочки. Как точно водил он смычком по скрипке! Вот где нужен талант. Володя подумал тогда: «Здорово играет! Вот это артист!»

— Ты слушай, когда к тебе обращаются, — сказал мастер. — А по сторонам не гляди.

Он взял большими шершавыми пальцами Володину руку, положил ее на резец и, пустив станок, показал, как надо работать.

— И меня так учили, — сказал мастер. — Только училищ в те времена не было. Учил меня сосед по станку, путиловский токарь. Рука у него была точная. Металл он душой чувствовал.

— А разве за станком не все одинаково работают? — спросил Володя.

— Работа души требует, — сказал мастер. — Работа не только от человека силы берет, но и ему силы придает. Работа делает человека выносливым, крепким. Руки учат голову, а поумневшая голова учит руки. Вот как!

Этот старик мастер о станке говорил, как о живом человеке, а о работе, как об искусстве.

— Смотри, парень, слушай: не натужно ли идет станок? Не задыхается ли? — напутствовал он Володю.

И Володя работал внимательно, с душой. Стружка шла у него, как паутина. Вскоре в цехе Володю стали звать Владимиром Матвеевичем: уважать стали за работу.

В те дни немцы подходили к Москве. Бомбы взрывались вокруг завода. Володя и ночевал теперь в цехе. Спина ныла у него от усталости; в кладовую за инструментом пойдет — там печурка жарко натоплена, ко сну тянет. А надо было обратно в цех идти, стаканы снарядные точить. Фронт все больше и больше требовал снарядов…

Когда Володя поступил в ремесленное училище, немцы еще были на нашей земле, а теперь их гнали уже к Берлину.

В том месяце Володя работал в вечерней смене, а спал днем. И вот однажды он проснулся от артиллерийского залпа. Ему показалось, что уже поздно, что он проспал.

— Мама! — крикнул Володя. — Мама, который час?

Мать отворила дверь.

— Володя, — сказала она, — только что война кончилась. По радио объявили.

Вслед за этим грохнул второй артиллерийский залп. Яркий свет вспыхнул за окном.

Володя вскочил с кровати и посмотрел на небо.

Словно огромный цветистый букет, распустились на небе ракеты. Их дымчатый след напоминал стебли, а падающие огни фейерверка были словно осыпающиеся лепестки.

Люди бежали по улице и ликовали. Война кончилась.

Еще несколько мгновений назад за много сотен километров от Москвы лейтенант Шаров рассекал сжатым кулаком воздух и кричал: «Огонь!»

Пушка вздрагивала, казалось, готова была подняться на дыбы. Выстрел забивал ватой уши. Горячий цилиндр выскакивал на землю, и запах гари смешивался с пороховым дымом.

Бойцы поворачивались и, не сходя с места, передавали из рук в руки новый снаряд. Отлетала предохранительная головка, снаряд проскальзывал в жерло пушки, мягко тявкал смазанный замок, и лейтенант Шаров снова поднимал правую руку и кричал: «По фашистским гадам!..»