Тревожная ночь

Манечка вздрогнула и прижалась к брату.

Бойцы стали навытяжку возле орудий. Лейтенант подошел к Володе, отдал честь и отрапортовал:

— Батарея построилась, чтобы приветствовать Володю Ратикова, пославшего на фронт последний снаряд, которым солдаты добили фашистов. От имени моих бойцов, сержантов и офицеров, — сказал лейтенант, — спасибо тебе, Владимир Матвеевич Ратиков, за твой труд, за твою усталость, за твою любовь к Родине. Дай я поцелую тебя!

Лейтенант Шаров крепко обнял Володю. А Володя смог обнять лейтенанта только одной рукой. Другую не выпускала Маня.

И потом торжественным маршем прошла батарея мимо дома, где жил Володя Ратиков.

В это время к воротам вышел Володин отец. Он только что вернулся домой, снял сапоги, надел комнатные туфли, которые приготовила ему Манечка. Он вышел на улицу с непокрытой головой. На гимнастерке старшины Ратикова были три медали и золотая полоска в память того мгновения, когда он посмотрел смерти в глаза.

Он видел, как торжественным маршем проходила славная батарея мимо его сына.

Старшина Матвей Ратиков кусал ус, и ус этот был соленым от слез.

КОЛЛЕГИ

На рейде южного курортного города, где почти все дома были профсоюзными домами отдыха, стояли вместе «Родина» и «Гарри Стоун». Первый был плавучим сине-белым холодильником. В его трюмах висели туши, покрытые изморозью, и высились пирамиды из ящиков яиц и бочек с маслом.

«Гарри Стоун», хотя и был обычным грузовиком, казался ярче своего соседа. У этого иностранца краски будто соперничали между собой. Мачты и борта, скамейки и спасательные круги — все было пестрым, ярким, разноцветным. И флаг на корме «Гарри Стоуна» был полосатый, как тент, и многозвездным, как платье эстрадной певицы.

Рядом с «Гарри Стоуном» «Родина» терялась, сливаясь с небом и морем.

Команды двух пароходов вместе ходили по городу, щелкали духовыми ружьями в тире, танцевали в баре, а иногда ругались за пивом. Но в общем проводили время дружно, потому что и те и другие были матросами с бугристыми от мозолей руками и лицами, обветренными штормами многих морей и океанов.

В жару, когда на море был полный штиль и на горизонте небо сливалось с водой, в углу бухты на липких камнях моряки загорали. Полосатые тельняшки лежали на скале, а фиолетовые русалки, парусные корабли и пышноголовые пальмы красовались на загорелой груди и на мускулистых руках купающихся…

Сегодня тут, у приморских скал, купались двое. У этих моряков не было татуировок, и это как-то роднило их.

Первым, цепляясь за скользкие камни, выбрался на берег светловолосый моряк. Внешне он был такой русский, что могло показаться странным — он ли это крикнул товарищу по-английски:

— Вылезай, Джон!

Джон ответил по-русски, но с сильным акцентом:

— Чичас, Ванья!

Иностранец подплыл к заливчику в скалах, где ветер чуть-чуть рябил воду, и ухватился за большой зеленый камень. Ваня лежал на животе, свесив вниз руки. Джон потянулся к протянутой руке, но подвела коварная плесень. Руки сорвались, и он полетел вниз.

«Бултых!» — всплеснулась вода, и широкие круги разошлись по зеленоватой поверхности моря.

— Хэлло! — крикнул Ваня, сложив ладони рупором.

Джон не выплывал. Только студенистая медуза появилась на поверхности моря.

— Эй, Джон! Дружище! — крикнул Ваня и, прикрыв ладонью глаза от солнца, посмотрел вниз, в темную глубину. Потом, оттолкнувшись, как пружина, описал в воздухе дугу и прыгнул в воду.

Море кажется темным только сверху, когда смотришь с берега, озаренного ярким солнцем. Так же с освещенной улицы и комната кажется темной. А войдешь в нее — и светло.

Погружаясь в воду, Ваня раскрыл глаза и осмотрелся вокруг. Вот он, Джон, сидит на дне, свесив голову, уткнувшись подбородком в грудь.

Подхватив Джона левой рукой, Ваня сильными взмахами правой руки проплыл камни и вытащил матроса на берег. Теперь только Ваня увидел кровь, сбегавшую медленной струйкой по рыжим волосам и бледному лицу иностранца. Неосторожный пловец был в обмороке.

— Эй, дядя! — услышал Ваня за своей спиной.

Он обернулся. Парнишка лет двенадцати в облепивших его мокрых трусах карабкался на скалу.

— Погодите, дядя, я помогу.

Через минуту мальчик — худой и черный, как индиец, — поднимал и опускал руки Джона. В это время Ваня нажимал матросу на грудь и командовал:

— Так, парень! Шире руки! Еще! Давай теперь ко мне.

Мальчишка так энергично помогал приводить в чувство Джона, что за две-три минуты обсох и теперь уже лоснился не от воды, а от пота.

Иностранец глубоко вздохнул и широко раскрыл глаза. Ваня, разорвав свою рубаху, стал бинтовать ему голову.

— Ну как, браток? Очухался?

Джон молчал. Он слышал, что делается вокруг, видел, как сквозь туман, Ваню и мальчика, но говорить не мог.

Ваня стал на колени, взял руку Джона за запястье и, нагнувшись, приложил ухо к его груди.

Губы иностранца были лиловыми, глаза он снова закрыл, дышал часто, порывисто, с посвистом.

— Эй, парень, — сказал Ваня, — а ну, бегом вон туда, видишь? — он протянул руку на вершину скалы. — Хватай мои брюки и куртку и мигом сюда. Понял?

Мальчик, не ответив, побежал изо всех сил.