Тревожная осень

Через полчаса, показавшихся Дымову целой вечностью, дверь с черепом и скрещенными костями открылась, и из нее строевым шагом вышел Юрасик. Куда делась его приветливая и лучезарная улыбка? Нет, это был уже не Юрасик, а доцент Юрий Иванович собственной персоной. На его лице застыло выражение глубокого сожаления, и он весь казался хмурым, погруженным в неприятные переживания. Кроме того, во рту доцента появилась трубка (правда, пустая), и он с озлоблением кусал ни в чем не повинный мундштук. А ведь расстроен Юрий Иванович мог быть одним – плохим результатом исследования. Сухим жестом руки он показал Дымову в направлении выхода.

– Идемте, Андрей Семенович, я провожу вас до проходной, – бесстрастно, почти как робот, сказал Юрасик.

– Подождите, Юрий Иванович, – начал Дымов. – А как же результат?

– Сегодня я вам ничего не скажу, – быстро ответил врач. В его голосе отчетливо звучала истерическая нотка. – В понедельник будет завотделением, он посмотрит снимок, и во вторник вы можете забрать заключение. А пока увольте: я – уролог и не расшифровываю снимки. Так что пойдемте. Но я буду молчать, – чуть ли не с угрозой добавил он и двинулся вперед.

Андрей Семенович чувствовал себя так, словно побывал в жаркой сауне после обильного чаепития. Все его тело покрылось холодным липким потом. Приложив неимоверные усилия, он догнал Юрасика, придержал его за руку и жалким просительным голосом произнес:

– Правду в песне поют: «И молчание, и молчание нам понятней всяких слов»?

Не произнеся ни звука в ответ, Юрасик оторвал его руку от своей и продолжил движение.

«Вот ты и получил ответ на вопрос, сколько тебе осталось. Не конкретный, но и не оставляющий сомнений, – думал Андрей Семенович. – Ладно, нужно расплатиться. Нельзя оставлять после себя долги».

– Юрий Иванович, сколько я вам должен за визит? – громко сказал он в спину убегающему Юрасику.

Доктор мгновенно остановился и, обернувшись, посмотрел на Дымова.

– Видите ли, Андрей Семенович, я никогда не называю больным точную сумму своего гонорара, ведь больные специфические, – ласковым голосом затараторил Юрасик. – А с вами у нас установились почти дружеские отношения. Вы знаете, я вообще начинаю дружить со своими больными, не задумываясь, сколько им осталось.

Дымов чуть не взвыл от резкой боли, которая рванулась изнутри и в тот же миг окатила его с ног до головы, как штормовая волна. «Вот тебе и конкретика, – подумал он. – Понятнее и „тактичнее“ не скажешь: как будто кованым сапогом между ног».

Он скрипнул зубами, от чего, как ни странно, стало полегче, достал бумажник и спросил, как ему показалось, обычным, разве что слишком тихим голосом:

– Так сколько?

– Вообще-то я для вас ничего не сделал.

– Как хотите.

И тут Юрасик униженно спросил:

– Пятьсот рублей дадите?

Видно, решил, что больше трех тысяч, которые Андрей Семенович дал в кабинете, ничего не будет.

Негнущимися пальцами Андрей Семенович протянул крупную купюру, а может, и не одну. Купюры мгновенно впорхнули в карман докторского халата.

– Ну и ладушки, – весело проговорил Юрасик и медленно, вальяжно повел Дымова к проходной. – Мы в понедельник посмотрим и оценим, насколько поражены лимфоузлы, а вы вечерком позвоните, и все решим. Потом во вторник подъедете – сделаем компьютерную томографию.

Так, степенно беседуя, они шли к машине. Юрасик вежливо и с почтением поддерживал Андрея Семеновича за локоток, а у него не хватало сил оттолкнуть руку прохвоста, послать его подальше и сказать, что дружбы не будет ни при каких обстоятельствах. Дружба без доверия невозможна, а Дымов ни капли не верил Юрасику. Однако плелся с ним к проходной, вынужденный выслушивать его рассказ о том, как он завидует шефу из-за крутой тачки, мечтает о такой же или даже лучшей и не сомневается, что защитит докторскую, накопит денег и купит себе такую машину, что все в больнице высохнут от зависти.

Наконец они дошли до машины Андрея Семеновича. Он из последних сил протянул руку Юрасику и произнес дежурное:

– Было приятно познакомиться. Я позвоню в понедельник.

И что-то еще в таком же роде.

Наконец Дымов остался один. Больше всего ему хотелось сесть, закрыть глаза и так молча сидеть, ни о чем не думая. Но он не мог себе этого позволить: рядом Ваня – офисный водитель. Шеф лишь до тех пор остается шефом, пока силен и не вызывает жалости. Жалкий шеф – груша для битья за нанесенные сотруднику обиды. И совершенно неважно, были обиды реальными или вымышленными.

Он сел в машину и, улыбнувшись, сказал:

– Поехали домой, Ваня. На сегодня хватит.