Три Анны

Нынче во вновь открытых классах учить ребятишек взялась разбитная Маруся – комсомолка, сама читавшая через пень-колоду.

– Тебе, Анютка, учиться ни к чему. Грамотную девку замуж никто не возьмёт. К тому же красотой ты не вышла: волосья как пакля, нос картошкой, щёки без кровиночки, ровно мукой присыпаны, – говорила Ане баба Катя – беззубая ссохшаяся старушка, пожелтевшим лицом напоминающая полусгнившее полено.

В ответ Аня всегда отмалчивалась, потому что знала: её замуж и так никто не возьмёт. Кому нужна приблудная сиротинка, из милости живущая в самой бедной избе?

Где она родилась и когда, Аня не знала. Баба Катя рассказывала, что десять лет назад, осенью, её мать попросилась к ней на ночлег, да и померла, оставив после себя золотушную трёхлетнюю девчонку.

– Ить на улицу тебя не вышвырнешь, – разводя руками, часто ударялась в воспоминания баба Катя, – вот староста и попросил за тебя, чтоб не брать грех на душу. А на твой прокорм всем миром пообещали мне после урожая по мешку зерна отсыпать да нарезать меру холстины. Несколько лет помощь и правду давали, а вдова Сысоя Маркеловича от себя ещё бутыль льняного масла добавляла да горшочек мёда. А после этой проклятой революции людям самим бы прокормиться. Вон, гляди, полсела от голода на погост снесли, из-за того что комиссары все амбары дочиста вымели, да и сейчас, того и гляди, за остатками придут. А у нас и так неурожай. У самих давно маковой росинки во рту не было.

От слов про маковую росинку Аня чувствовала, как ей хочется есть. Накануне вечером они с бабой сварили последнюю горстку зерна, вытряся её из опустевшего полотняного мешочка, туго набитого после лета, кинули в похлёбку щепоть сушёных грибов – и то ради великого праздника – Прощёного воскресенья.

– Завтра начинается Великий пост, – обречённо сказала баба Катя, – чую, Пасху мне уже не встречать.

Оголодавшая баба Катя выглядела такой несчастной и заморенной, что Аня решилась на отчаянный поступок.

«Пойду к Дикому Барину. Кинусь в ноги, спрошу работы. Авось сжалится, не даст помереть», – надумала она. Но бабе Кате ничего не сказала, потому что вообще редко с кем разговаривала. Отвечала только «да» и «нет». Зачем говорить, если баба Катя сразу подзатыльник даёт, чтобы молчала, а ребятишки на улице дразнят «немтыркой».

Ну, немтырка и немтырка. Убьёт её Дикий Барин, да и ладно, никто плакать не будет. Потужат о ней разве что Митька блаженный, который на паперти в Ельске живёт, – с ним Аня всегда хлебом делилась, да калека Матрёнушка из кузнецова дома. Но Матрёнушка вообще лопотать не умеет, лишь мычит да пузыри пускает.

Когда баба Катя разрешала Ане поиграть, она всегда бегала к Матрёнушке, и они долго переговаривались, мигая друг другу глазами. Два раза моргнул – значит «да», один раз – «нет». Вот они, друзья-приятели, может, и вспомянут Анину душу, если её Дикий Барин заберёт.

Человек, за нелюдимость и устрашающий вид получивший в народе кличку Дикий Барин, жил на отшибе. Его дом, притулившийся у самого края обрыва над порогом Керста, пользовался дурной славой. Слухи вокруг бродили разные, но в одном народная молва сходилась во мнении: самое лучшее было бы сжечь избу, а Дикого Барина, поселившегося там в семнадцатом году, головой вниз сбросить в Керсту на корм рыбам.

– Проклятое место, – недобро говорили местные мужики, подстёгивая лошадей, рысящих по накатанной дороге, ведущей из районного Ельска в областной Олунец.

– И хозяин там проклятый, – добавляли бабы, крестясь по-старинке, – не иначе как душу дьяволу продал. А то зачем ему от добрых людей глаза прятать да по лесу шастать, как раненому зверю?

И живёт, поди знай, на что. Не сеет, не пашет, а кашу лопает, с голодухи не помирает.

Иные возражали:

– Знамо дело, не сеет, не пашет! Не барское это дело. Для работы у него, вишь, мужичонка привезён. Такой лешак – не приведи Господь! Толстогубый, уши по плечам болтаются, а рожа черным-черна, что твой сапог. Он, слышь-ко, раз в месяц в Олунец шастает, да выбирает ночь потемнее. А оттуда каждый раз с мешком за плечами возвращается.

Манька Косая однажды видела, как черномазый, раздевшись догола, ночью по косогору через голову кувыркался. Не иначе нечистая сила! Вот уж страсти так страсти! Маньку от увиденного едва святой водой отлили, думали, баба преставится от страха.

Иные сплетницы поминали, как по-первости молодёжь после вечёрок пыталась сунуться к новосёлу зазнакомиться. Но он парням ружьем пригрозил, а девки опосля и сами убежали, тряся подолами.

С тех пор старожилы стали обходить это место стороной, опасаясь попасть под горячую руку умалишённого хозяина. А уж про то, как в народе боялись его чёрного работника, – и сказать невозможно.

В Дроновке говаривали, что году в двадцатом заезжий комиссар рискнул заглянуть к отшельнику. Неизвестно, что сказал комитетчику Дикий Барин, но только тот из дома выскочил белее снега и, не переводя духа, умчался восвояси, кинув на скаку своим оторопевшим сопровождающим:

– Кто хозяина пальцем тронет – застрелю.