Три Анны

Указал пальцем на Аню и, не глядя в её сторону, приказал:

– Дай ей тушку зайца отнести своим в деревню. А завтра с утра пусть приходит. Будет тебе помогать… – Замолчи, – он упреждающе поднял ладонь, прекратив робкий лепет Ани со словами благодарности, – не ради тебя, а ради…

На этих словах Дикий Барин захлебнулся и его лицо снова приняло замкнутое выражение.

Давая знать, что пора уходить, Нгуги принялся усердно выталкивать Аню в сени. Её сразу охватил холод, но слуга проворно накинул ей на плечи тулупчик, покрыл голову платком и протянул мешок с освежёванным зайцем.

– Пойдём, пока светло, провожу тебя до опушки. А завтра к полудню приходи.

Ловко сунув ноги в навострённые к выходу лыжи, Нгуги мощно побежал вперёд, рассекая грудью ветер. Идти сзади этой живой защиты было одно удовольствие. Спину приятно оттягивала тяжесть мешка с едой (бабе Кате на неделю хватит дёснами шамкать), а в душе, несмотря на трескучий мороз, пели весенние жаворонки! Работа! Её взяли на работу! Доживём теперь до Пасхи, баба Катя. Как пить дать доживём!

За лесом Нгуги остановился:

– Дальше иди одна. Я людям на глаза не показываюсь, – чуть помедлив, пояснил: – Дикие они. Никогда негров не видели. Фиопом дразнят, а я не эфиоп, я из Кении. Страна такая в Африке.

Увидев, как с интересом расширились Анины глаза, озорно растянул в улыбке иссиня-чёрные губы: – А массу ты не бойся. Он немного того… – Нгуги покрутил пальцем у виска. – Мы с ним на каторге познакомились.

Чуть отъехав назад, помахал оторопевшей Ане рукой и напомнил:

– Завтра к полудню. Не опаздывай!

* * *

Увидев свежую тушку зайца, баба Катя разохалась, прослезилась, и даже поцеловала Аню в серые растрёпанные волосы, больше похожие на пук нечёсаной кудели.

– Хоть и глупая ты девка, но толк в тебе есть. Работница из тебя хорошая вырастет, сноровистая, а больше ты всё равно ни на что не годна.

Не прошло и часа, как их убогая изба с одной комнатёнкой наполнилась ароматом варёного мяса, приправленного сушёным листом любистока. Тоску разгоняло весёлое потрескивание уголька в печи, сулящего тепло и уют, да стрекотание сверчка – запечного жителя.

Вся обстановка бабы Катиной избы рассказывала о неизбывной бедности: огромный сундук со старой рухлядью, годной разве что огородному пугалу, скоблёный стол посреди горницы да поставец с чёрными от старости иконами в красном углу. Но, несмотря на нищету, Анюта любила свой дом, в котором выросла. Лучшего она не ведала и, если бы её спросили, желает ли провести здесь всю жизнь, без колебаний ответила бы: «Да».

Завтрашний день в услужении, а ещё больше признание Нгуги о каторге волновали не на шутку, заставляя Аню в тревоге сжимать острые кулачки.

Даже тогда, когда она ела похлёбку, наваренную бабой Катей из заячьих потрошков, в голове крутилось одно: «Каторга, каторжник».

В деревенском обиходе «каторжник» – одно из самых обидных ругательств. Парни за него могли и отдубасить как следует, а бабы, заслышав этакое, оттаскать за волосья, чтоб неповадно было язык поганить.

В Анином понятии каторга представлялось чем-то сродни аду, как его рисуют на картинках в календаре.

Огонь, смола и огромные котлы, в которых варятся отпетые грешники, совершившие страшные преступления – каторжники.

Она так измучилась думами, что решилась прервать молчание и спросить бабу Катю:

– Баба, расскажи, что такое каторга.

Разомлевшая от горячей еды старушка ответила не сразу. Она обстоятельно обсосала деревянную ложку с зазубренным краем, обмахнула тряпицей стол, и без того чистый – хлеба-то в доме давно не водилось, и сыто привалилась спиной к приступку на лежанке.

– Рано тебе рассуждать про каторгу. Мала ещё.

Затаив дыхание, Аня принялась ловить каждое слово, зная, что баба Катя сейчас поворчит для острастки, покобенится малость, а потом примется рассказывать, да так, что не враз остановишь.

Тем временем баба Катя разговорилась:

– Про каторгу тебе, Анька, так скажу. В северных землях есть рудники, где железо из земли выворачивают. Работушка непосильная. Народ на каторге как мухи от надрыва мрёт. Добрых людей туда не пошлёшь, вот суд преступников со всей России туда и гонит. Чтоб руду на горбу носили, да свою дурью башку проклинали. Бывало, засудят душегубца к каторжным работам и отправляют в пересыльную тюрьму этапа дожидаться. Наберётся каторжников человек двадцать, наденут им на ноги цепи, чтоб не сбежали, да и погонят по этапу на рудники, как стадо коров на бойню.

Охраняют каторгу солдатики с ружьями. Чуть сунется узник бежать – охрана принимается палить без промаха.

То при царе, слышь, было.

А теперь, после революции, говорят, каторжники эти да убивцы в почёте. Не к добру это. Ты их стороной держись, а то как бы худа не было. Ты девчонка беззащитная, круглая сиротина, защитить тебя некому.

К концу разговора старуха зазевала, крестя рот, и, мощно шмыгнув носом, завалилась на печку за занавеску, где обычно спала до третьих петухов, ежедневно приговаривая одну и ту же присказку:

– К чему вставать, если из хозяйства шиш в кармане, да вошь на аркане? Ложки и те мыть не надобно.