Три дочери Льва Толстого

«Маша подсунула мне бумажку, чтобы написать тебе. А что же я могу написать? Только то, что жаль тебя, жаль твоих слез, твоих страданий.

Еще могу подтвердить, что сказал тебе, что решать надо в лучшие, спокойнейшие минуты жизни. Не в минуты апатии или возбуждения, а в минуты свободы от внешних влияний и духовной ясности. И что решишь в такие минуты – того и держаться. И решать самой, не позволяя никому влиять на себя. Ты хорошо делаешь, что просишь не говорить с тобой об этом. Я и не написал бы, если бы не Маша. Если не то написал – прости.

Мое мнение или, скорее, чувство – искренно перед Богом – то, чтобы тебе было хорошо, а хорошо тебе будет только тогда, когда не будет гипнотизации и слез.

Не думай, что я против. Но, впрочем, лучше не говорить, тем более что ничего не могу определенного сказать, кроме того, что не переставая думаю о тебе и чувствую отражение твоих чувств. Л. Т.»[437].

У отца было стремление поддержать свою дочь, в декабре 1898 года он писал ей: «Таня, голубушка, и ты, пожалуйста, давай радоваться и, главное, не желать. Читаю новую книжку о Франциске Ассизском, там это очень хорошо сказано. Разумеется, радоваться не потому, что хочу радоваться, а п[отому], ч[то] умею во всем найти нужное моей душе добро»[438].

Как вспоминала Софья Андреевна, «тяжело ей было это решение; на вид она была очень жалка, худа, бледна и нервна»[439]. О свадьбе, состоявшейся 14 ноября 1899 года, и первом месяце после нее Софья Андреевна подробно написала:

«Роковой день свадьбы Тани приближался. Сначала назначили ее на 12 ноября, а потом на 14-е. В доме было какое-то натянутое, унылое настроение, точно что-то глубоко внутри напухло и невыносимо наболело. … Сама Таня была очень грустна, но чувствовалось, что она все исчерпала в молодости, и теперь, в 35 лет, девичья жизнь уж ничего ей не даст. Захотелось новой жизни, любви, материнства.

Таня не хотела венчаться в обычном свадебном наряде с померанцевыми цветами, вуалем на голове и белым платьем и надела простое серенькое платье. Но все-таки она согласилась, чтоб я благословила ее образом. … Ни Лев Николаевич, ни я в церковь не пошли.

Когда Таня пошла прощаться с отцом, он так рыдал, как будто прощался со всем, что у него было самого дорогого в жизни. Все старческое тело его подбрасывалось от усиленных рыданий.

При Тане, благословляя ее, и при Льве Николаевиче я крепилась, но когда она уехала под венец и я сошла в ее опустевшую комнату внизу, на меня нашло такое безумное отчаяние, я так рыдала, – так же, как после смерти Ванички, казалось, сердце должно было разорваться. И весь день все плакали. В лице Тани мы теряли друга, помощницу всякому в семье, кто нуждался в помощи; сочувствующую всем, кому нужны были утешенье и любовь.

При прощанье я со слезами благодарила Таню за все, что она мне дала во всю 35-летнюю совместную нашу жизнь.

Про Сухотина мы знали, что он светский, легкомысленный вдовец, 50-летний вдовец с 6-ю детьми. Жена его умерла чахоткой, и все это не обещало счастья.

20 ноября Лев Николаевич писал в своем дневнике: „Я в Москве. Таня уехала зачем-то с Сухотиным. Жалко и оскорбительно. 70 лет спускаю свое мнение о женщинах, и еще надо спускать“[440].

Но после 3-х лет брака Таня писала мне, что ни одной минуты не раскаивалась в своем решении отдаться Сухотину.

„Я отдаю себя в хорошие руки“, – писала она еще из Вены после своего решения.

И прожитые с Михаилом Сергеевичем 15 лет она казалась счастлива, и Лев Николаевич даже полюбил потом своего зятя и охотно ездил к нему и к дочери в Кочеты. … 15 ноября, за обедом, Лев Николаевич, взглянув на пустой стул и прибор возле себя, где всегда сидела Таня и никто не решился сесть в этот день, со слезами на глазах сказал таким глухим, раздирающим сердце голосом: „А Таня не придет“.

Татьяна Львовна с мужем. 1900

Всем стало жутко от этого горя старого отца.

После обеда, как будто шутя, но в сущности с большой горечью, Лев Николаевич сказал, обращаясь ко всем нам: „Ну теперь пойдемте все к Тане“. Когда я взошла к нему в комнату наверху, он как-то умоляюще сложил свои старческие руки и с отчаянием и слезами в голосе воскликнул:

„Боже мой, и кому мы ее отдали!“

Шли дни, грустные и тяжелые. Лев Николаевич топил свое горе в усиленной и окончательной работе над „Воскресением“»[441].

Вскоре он тяжело заболел. 18 декабря 1899 года Лев Николаевич пометил в дневнике: «Был тяжело болен. … И смерть стала больше чем естественна, почти желательна»[442].

Почему родители настолько остро переживали замужество дочерей?