Три дочери Льва Толстого

Софья Андреевна Толстая в меру своих возможностей и сил тоже принимала участие в начавшемся деле. В мае 1918 года сын Сергей попросил у нее просмотреть дневники Льва Николаевича и выписать из них «годы и числа, когда что писалось». Софья Андреевна записала 23 мая: «…и я весь день этим занималась». На следующий день: «Продолжала весь день работу над дневниками Льва Ник-ча, заказанную мне Сережей»[1148]. 28 мая: «Весь день занималась бумагами, дневниками и всем, что касается Льва Ник-ча, и составляла каталоги»[1149]. 3 июня старший сын писал о ходе работ, о планах и вновь обращался с просьбой к матери: «Работали мы с любовью и увлечением, и очень бережно относимся к рукописям. Я взялся редактировать дневники, но, конечно, не все, пока я себе наметил только холостые дневники, следующий период могла бы сделать Таня вплоть до 1900 г., до крымской болезни, в этом и я бы мог помочь, могла бы работать Саша с Гусевым и Булгаковым. Мих. Вас. [1150]расскажет, какие сведения нужны для разработки дневников»[1151]. Она продолжала помогать сыну Сергею в работе с дневниками и летом 1919 года.

16 июня 1918 года Софья Андреевна отметила: «Приехал Полнер Тих. Ив. и дочь Саша, полная энергии и как будто хорошо ведущая с Сережей дела рукописей и разборки всего находящегося в Румянцевском музее»[1152]. Вместе с тем в сентябре Александра Толстая испытывала какие-то сомнения. О происходящем с младшей сестрой с тревогой написала старшая Татьяна:

«Вчера приехала Саша и Фельтен[1153] из Москвы. Она собирается уезжать из Москвы и оставлять дело разборки рукописей отца в Румянцевском музее. Мне это очень жаль. Но она еще мечется. В ней ничего не установилось, и она поэтому не может прямо идти. Отца она никогда не понимала, и, любя его всем сердцем, она все же жила и живет до сих пор интересами, вполне чуждыми его духу.

В общем же, из ее жизни получается что-то нестройное, нецельное. Никогда она не может прилипнуть к одному делу»[1154].

В тот день зашел разговор о текущих событиях. 30 августа был убит Урицкий, председатель Петроградской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, и в тот же день, как помним, состоялось покушение на Ленина. В разговоре зазвучали весьма резкие и агрессивные высказывания приехавших в адрес большевиков. Татьяне Львовне подобные настроения претили: любое убийство – Григория Распутина, Урицкого или Ленина – ей было в равной степени «противно». Убийства и покушения, с ее точки зрения, ничего не могли изменить в самих основах жизни духовно не просветленной части народа, на которую, как выясняется, опирается новая власть. И значит, устранением представителей власти террором как с одной, так и с другой стороны проблемы не решаются.

И Татьяна Львовна выразила собственное мнение: она написала, что живет вне политики, а ее «возмущение и отвращение к действиям большевиков – теперь немного улеглись». Исходя из контекста ее дневниковой записи, где присутствует осторожная недосказанность, можно предположить, что сомнения Александры Львовны в необходимости продолжать дело подготовки Полного собрания сочинений были связаны с политикой большевиков – политикой Красного террора, закрепленной декретом от 5 сентября 1918 года, и с ее уже еле сдерживаемым внутренним сопротивлением этой власти, не отвечающим – в переходе на враждебный настрой – отцовскому духу. Так, по всей видимости, и могут быть прочитаны резкие по своему тону дневниковые строки Татьяны Львовны о младшей сестре: «Отца она никогда не понимала, и, любя его всем сердцем, она все же жила и живет до сих пор интересами, вполне чуждыми его духу». Надо учитывать и еще один момент, проясняющий позицию Александры Львовны: она полагала, что, готовя издание, поневоле служит новой власти, и не могла с этим смириться. И все же Александра Львовна приняла решение продолжить эту деятельность. Время от времени приезжала в Ясную[1155].

В зимнее время работали в экстремальных условиях холода. Александра Толстая вспоминала:

«В одной из больших зал музея, где мы меньше всего мешали стуком машинок, нам поставили несколько столов. Музей не отапливался. Трубы лопались, как и везде. Мы работали в шубах, валенках, вязаных перчатках, изредка согреваясь гимнастическими упражнениями.

Стужа в нетопленом каменном здании с насквозь промерзшими стенами, куда не проникает солнце, где приходилось часами сидеть неподвижно, – хуже, чем на дворе. Согреться невозможно. Сначала остывали ноги, постепенно леденящий холод проникал глубже; казалось, насквозь промерзало все нутро, начиналась дрожь. Мы запахивали шубы, старались не двигаться, но дрожь усиливалась, стучали зубы»[1156].