Три дочери Льва Толстого

Вокруг супругов Толстых было много молодых людей: дочь Александра, Булгаков, Гольденвейзер. Они (правда, в меньшей степени это относится к Булгакову) в силу максимализма, присущего молодости, ждали от своего учителя в отношении Софьи Андреевны решительности, твердости и последовательности. Они готовы были видеть в его поступках терпеливость и кротость, но задуматься над драматической сложностью взаимоотношений двух любящих друг друга людей – вряд ли. Позднее в беседе со старшим братом Сергеем Александра Львовна вспоминала: «Мне было только двадцать лет, когда я осталась одна с родителями во время самого тяжелого периода их жизни. 〈…〉 Я была слишком молода и глупа, чтобы объективно оценить ситуацию»[670].

Л. Н. и С. А. Толстые. Последняя годовщина свадьбы. 1910

Затем последовало возвращение Толстого из Кочетов, а 26 сентября Софья Андреевна устроила стрельбу у себя в комнате, о чем немедленно известили уехавшую в гости Александру. К вечеру, правда, все улеглось, дом готовился ко сну, и появление Александры было уже нежелательным. И вот, когда она приехала, разразилась отвратительная сцена. Софья Андреевна обрушила свой гнев на М. А. Шмидт, причастную к срочному возвращению дочери, а также на дочь и Феокритову. Тут же она получила отпор, и при этом мать и дочь в своем гневе сравнялись.

Булгаков записал: «Александра Львовна – не могу забыть ее – влетела в комнату в шапочке, сдвинутой на затылок, с расставленными в виде полукруга руками, точно она собиралась вступить с кем-то в единоборство. Невольно вспомнилось мне, как характеризовала ее однажды Софья Андреевна: „Разве это светская барышня? Это – ямщик!“ Потом, пока Софья Андреевна ругалась всячески, упрекая молодых женщин за то, что они нарушили тишину в доме, Александра Львовна с невозмутимым видом, неподвижно, сжав губы в длинную, полунасмешливую, полупрезрительную, холодную улыбку, молча сидела на диване за письменным столом. 〈…〉 Я сидел в кресле, по другую сторону письменного стола, напротив Александры Львовны, и молча слушал все и наблюдал. И думал, что вот из своей спальни, которая рядом, слушает все, лежа в постели, может быть разбуженный криками от сна, которым он успел уже забыться, великий Толстой. Около него – эти бабьи сцены. Мало того что около него: из-за него. Какая нелепость!..»[671]

О том же событии и его последствиях написала Александра Львовна:

«С замиранием сердца я вошла в дом. Страшная буря материнского гнева обрушилась на нас. Варе мать велела убираться на все четыре стороны, меня – почти что выгнала.

Отец не спал. Я сказала ему, что мне кажется, что мне лучше уехать. Я надеялась, что он уедет со мной или позднее присоединится ко мне.

„Я вообще не одобряю того, что ты не выдержала и уйдешь, и, как ты знаешь, я в письмах всегда отвечаю на подобные вопросы, что, по моему мнению, внешних условий жизни менять не нужно, это с одной стороны, а с другой стороны, я по слабости своей рад, если ты уедешь. Ближе к развязке, так больше продолжаться не может. Черткова С. А. удалила, на Марью Александровну накричала, Варю выгнала, тебя почти что выгнала. Не унывай, держись, все к лучшему“.

От Телятинок до Ясной Поляны 20 минут езды. А если я уеду, Таня или Сережа должны будут поселиться с родителями. „Ближе к развязке“, – думала я.

И действительно, после моего отъезда наступил мир, мать как будто поняла, что переступила все границы.

Из Телятинок я ездила в Ясную каждый день, переписывала отцу по обыкновению, но ночью покоя не было; а что если он заболел… А может быть, я ему нужна вот сейчас, сию минуту, а меня нет…»[672]

Последовавшее резкое ухудшение здоровья Л. Н. Толстого обусловило настоятельную просьбу матери к дочери немедленно вернуться, что и произошло. Софья Андреевна стояла, поджидая дочь, в одном платье на крыльце.

«Голова ее беспомощно тряслась, – отметила Александра. – Мне вдруг стало ее ужасно жалко, хотелось броситься к ней на шею, но я сдержалась.

– Ты хотела говорить со мной? – спросила я.

– Да, я хотела сделать еще один шаг к примирению. Прости меня.

Она стала целовать меня, повторяя: „прости, прости“. Я тоже стала ее целовать, прося успокоиться.

– Прости меня, прости, я тебе даю честное слово, что больше никогда не буду оскорблять тебя, – повторяла она, крестясь и целуя меня. – Скажи Варе, что я извиняюсь перед ней, что мы с ней жили четыре года и, Бог даст, еще столько же проживем, я не знаю, что со мной, с нами сделалось.

– Меня не оскорбляй, но и отца тоже, – сказала я, сама заливаясь слезами. – Не надо его обижать, я не могу видеть, как он измучился.

– Не буду, не буду, я тебе даю честное слово, – все повторяла она, крестясь, – его не буду мучить. Ты не поверишь, как я измучилась этой ночью, я ведь знаю, что он болен был от меня, и я никогда не простила бы себе, если бы он умер… Ты не поверишь, как я ревную, – говорила она, – я никогда в жизни, в молодости даже, не чувствовала такой сильной ревности, как теперь к Черткову.

Жалость к ней сжимала мое сердце…»[673]