Три дочери Льва Толстого

Углубляющийся семейный раскол и обстановка обостряющейся борьбы постепенно затягивали в свою орбиту многих людей – и самых близких, и толстовских единомышленников, и яснополянских гостей. В ее центре, на перекрестке мнений, суждений и требований находился восьмидесятидвухлетний Лев Толстой. Старый человек стоически переживал происходящее, изредка позволяя сказать себе: «От Ч[ерткова] письма с упрека[ми] и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех»[674]. Уйти и спокойно умереть.

В то же время Льву Толстому были открыты иные горизонты. «Любовь, – говорил он, – соединение душ, разделенных телами друг от друга. Любовь – одно из проявлений Бога, как разумение – тоже одно из Его проявлений. Вероятно, есть и другие проявления Бога. Посредством любви и разумения мы познаем Бога, но во всей полноте существо Бога нам не открыто. Оно непостижимо, и, как у вас и выходит, в любви мы стремимся познать Божественную сущность»[675].

И Толстой находил в себе силы оставаться собой и продолжал жить по своему разумению, его видение бытия было несравненно шире и богаче. Старый Толстой, как и прежде, жил напряженной духовной жизнью, много размышлял, читал, перечитывал любимых философов и писателей, продолжал писать и заниматься составлением книги «Путь жизни», вел дневники, был полон новых художественных замыслов. Его чтение оставалось многоохватным: от работ по психиатрии, философии до новинок французской художественной литературы. Круг интересов был, как всегда, широк. Толстого занимал вопрос о составе книг в библиотеке для народа, и он занялся сортировкой книг издательства «Посредник» для народного чтения, отбирая самые необходимые. Он полемически откликался и на знаковые культурные события – в октябре, к примеру, осмысляя популярность Достоевского как особый, требующий внимания культурный феномен. До конца своих дней испытывая глубокий интерес к жизни, Толстой был привычно погружен в мир широких общений. Для него были дороги не только диалоги с единомышленниками и рассказы интересных гостей Ясной Поляны, но и разговоры со случайно встреченными людьми из народа. Он получал много писем, часто от незнакомых людей, и старался не оставить их без внимания, каждому ответить лично или через помощников. Как и прежде, любил длительные прогулки верхом по своим любимым местам, а вечерами сражаться с Гольденвейзером в шахматы и слушать музыку в его исполнении. Кипучую деятельность Толстого время от времени приостанавливало только физическое недомогание.

Идут на открытие Народной библиотеки в деревне Ясная Поляна: Л. Н. Толстой, А. Л. Толстая, П. Д. Долгоруков, Т. Л. Сухотина, В. М. Феокритова, П. И. Бирюков. 1910

Толстой шел по тернистому пути, решая материальные вопросы своей семьи. Сначала он словно повторил шекспировского короля Лира, раздавшего свою собственность, но окончательно порвавшего с ней все-таки не по своей воле. Затем возвысился до Франциска Ассизского, отказавшегося от нее в полной мере. Следуя по этому пути, Толстой стремился к радостному приятию мира. Современный исследователь справедливо пишет: «Надо думать, Франциск „передал“ Толстому опыт внутреннего преображения реальности в перспективах и проекциях подлинного узрения»[676]. Толстой как-то заметил В. Ф. Булгакову: «Когда живешь духовной жизнью, хоть мало-мальски, как это превращает все предметы! Когда испытываешь чье-нибудь недоброе отношение и отнесешься к этому так, как нужно, – знаете, как говорил Франциск? – то как это хорошо, какая радость!»[677]

Л. Н. Толстой на открытии Народной библиотеки Московского общества грамотности в деревне Ясная Поляна. 1910

У каждого из участников тех событий было свое понимание семейной трагедии Толстых. Иначе и быть не могло: масштаб яснополянской истории лета и осени 1910 года – масштаб трагедии, когда в неразрешимом противоречии сошлись земная правда и истина духовного идеала.

В необыкновенно сложной яснополянской ситуации, в центре которой – по существу – стоял спор между Толстым и женой о смысле жизни, особую важность обретала способность каждого из его многочисленных свидетелей к сердечному участию и милосердию, ибо сам Лев Толстой был уже стар, а С. А. Толстая, не выдерживающая напряжения борьбы с Чертковым, душевно не вполне здорова.