Три короба правды, или Дочь уксусника

На этот раз поездка на Шпалерную не обещала Артемию Ивановичу никаких удовольствий. Фаберовский строго-настрого запретил ему заходить к кухмистеру – весь город знал, что сегодня Государь выезжает из Гатчины на зимний сезон в Петербург, и потому начальник царской охраны и главный его помощник не могли без дела шататься по будущим родственникам. Артемию Ивановичу надлежало съездить в трактир на углу с Гагаринской, где, по словам Лукича, обедали мастеровые из посольства, и попытаться выяснить, не производится ли там каких-нибудь подозрительных действий. Сам Фаберовский по настоянию Луизы отправился на перевязку в лазарет Лютеранской церкви на Малой Конюшенной.

Эзелев трактир был чистым, солидным заведением, с музыкальной машиной, мягкими диванами и бильярдом. Прямо от входа Артемий Иванович оглядел залу, высмотрел стол, за которым степенно закусывали сразу четверо хорошо одетых мастеровых, и подсев, сказал:

– С праздничком, господа. Год пакостный был, но холеру мы все-таки скрутили. Бог даст – на следующий год минует нас эта напасть.

– А вы что же – из фельдшеров? – спросил плешивый мастеровой, сидевший немного наособь.

– Дезинфектор я. До сих пор карболкой воняю.

– Это точно, – согласился плешивый. – Несет от тебя – не приведи Бог. А чем же ты, господин хороший, сейчас занимаешься, коли холера ушла?

– Да вот, сижу без работы. Намедни в доме Балашовой нужник взбунтовался, мы его с напарником усмиряли – вот и вся работа за месяц. Как раз ходил с управляющего деньги получать, вот решил приговорить баночку. Эй, услужающий! Пару чая мне, скляночку и бутылку пива на запивку. А как у вас, православные?

– Работа-то у нас есть, грех жаловаться, Бухман нас по просьбе великого князя французам отрядил, – сказал плешивый. – Сейчас как раз в белой зале ложу для оркестра строим. Красота будет – чисто райские кущи!

– Так ты тут в посольстве работаешь, что ли?

– Да мы все там работаем. Егорыч вон маляром, Максимыч медником, а я столярничаю. А это, виноват, не знаю, кто будет, не из наших.

– Сапожник я здешний, Коврижкин. Горе мы тут запиваем. Такая напасть на нас наскочила, что не приведи Бог! Про беса во дворе дома княгини Гагариной слыхали? Так это мой бес и есть. Пошел я поутру сюда в женское патриотическое общество туфлю чиненую относить, так этот дух нечистый на бабу мою опять напал, когда она за бельем на чердак залезла! Ведь говорил же: не ходи туда, так нет, как медом ей там намазано! И такой на этот раз неистовый был, сорочку ей порвал и даже крест нательный ей изжевал. Насилу отбилась, без задних ног пришла. Сейчас спит, так я мигом сюда.

– Подумаешь – нечистый дух! – воскликнул плешивый столяр. – У меня у самого жена вроде нечистого духа. Вот послушай: собирались мы эти святки в деревню к моей родне, так не поехали. О тот год одолжились мы 30 рублями у двоюродного свояка, сейчас отдавать нужно, а она, вишь, к Рождеству «фонарь волшебный» купила. Так она у меня швея, но без работы, делать ей нечего, картинок вместо семечек накупила и днями негров в Ниле глазеет. Тьфу, срамота одна! А керосину фонарь этот жрет за раз – как мы за месяц. А тут целую коробку аглицких картинок купила. Это, говорит, представление пьесы «Омлет Мудацкий».

– Вот бесстыжая рожа! – сказал сапожник. – Ремнем ее учить надо!

– Да я у казаков даже плеточку просил – поучить, а мне один ихний чернобородый говорит: «Ты, мужик, приводи свою бабу к нам на недельку. Как шелковая станет.» А ты свою чем учишь?

– Когда как: когда словесно, а когда и ручно. Не молотком же ее лупить. Дашь раза – и душа вон. А сейчас еще это бес навязался. Мало того, что бабу изводит, вся аж иссохла, так еще и все грибы на чердаке объел.

– А моя не сохнет, – сказал плешивый. – Такую жопу отъела, что на юбку ей теперь на полтора аршина ткани больше уходит!

– Да это ж разве жопа! – вмешался Артемий Иванович. – Мне батюшка нанимал в отрочестве учительницу французского, вот у нее жопа была – так это жопа. Батюшка однажды даже сказал ей: «У вас, мамзель Сесиль, не постерьёр, а просто алтарь Отечества какой-то! На такой алтарь молиться нужно».

Все сидевшие за столом машинально перекрестились.

– Мой дядя Поросятьев, овдовев, во француженку эту влюбился без памяти, да только пришлось ему на этот алтарь свой живот положить, через любовь свою жизни лишиться.

Все снова перекрестились.

– Видал я в посольстве француженок – ничего в них такого капитального нету, – сказал плешивый. – Не задницы, а гузки куриные, с кулачок.

– А такого чернявого, с усиками, вы в посольстве не видали? – спросил у него сапожник.

– Да там, мил человек, почти все посольство с усиками! – ответил тот.

– Так вот я ему на Успение каблук прибил, по сю пору денег получить не могу. Вы, когда его встретите, скажите, что он Коврижкину пятиалтынный должен.

– А там, в посольстве работники какие временно не нужны? – спросил Артемий Иванович.

– А что ты можешь, кроме как товар карболкой портить? – спросил столяр.

Артемий Иванович раскрыл было рот, но тут на его плечо опустилась тяжелая волосатая лапа трактирщика.