Три минуты молчания

Я не успел ответить. С базы опять крикнули:

- Строп идет!

Я катал бочки, нагружал стропа, а голова была другим занята. Вообще-то, я ни разу не списывался, хотя это можно, никто не держит. Только полагается кепа за неделю предупредить, чтобы из порта прислали замену. Но и на базе ее найти можно, найдутся любители поразвлечься - побродить недельку-другую дикарем на СРТ. К тому же, деньги я кое-какие заработал, вот за этот груз. И все же хотелось бы мне сначала ее увидеть. Тогда б я наверняка решился поплыл бы с ней до порта. И, может быть, все бы по дороге выяснилось - в море все иначе, чем на берегу.

Но мы опять входили в раж, в злобный какой-то запал, ничего не видели вокруг. Только бочки перед глазами и прутья стропов, и как они нагруженные уходят в небо. Тут-то я снова с бондарем сцепился. С базы какой-то чудак попросил:

- Ребята, не подкинете селедочки? Штуки три.

Ну что, жалко, что ли? На траулере рыбы попросить - что снега зимой. Так вот, этот кошмар вытащил их из шпигата и стал ему кидать. Я думал - тот их обратно швырнет ему в рожу. Потому что эта селедка валялась в шпигате черт-те с какой выборки, может быть, с прошлой недели. А он еще благодарить стал:

- Спасибо, ребятки. Ах, хороша!

Я тут совсем сбесился.

- Выкинь сейчас же! - я ему заорал. - Выкинь эту падаль!

- Да зачем же добро выкидывать?

Я схватил ручник и кинулся к бочке, выбил донышко, захватил в варежки верхних три и ему закинул, как гранаты. Бондарь смотрел на меня и ухмылялся.

- Чего это с ним? - тот спросил.

- Спортом занимается.

Тот покачал головой, ушел.

- Крохобор ты! - я сказал. - Человеку рыбы хорошей не мог дать. Которая тебе и копейки не стоит.

Он расцеплял храпцы и смотрел на меня - ласково, чуть насупясь печально. Брови у него какие-то серые, как будто золой присыпанные. Смотрел вот так и мотал железной цепью с храпцами.

- Лезь в трюм, - пригласил меня.

- Это почему?

- Так. Снизу будешь подавать.

Я подумал - всегда можно сделать, чтоб храпцы случайно расцепились. Как раз у меня над головой.

- Я и так каждый день в трюме работаю. А у базы хочу - на палубе.

- Не полезешь?

-Нет.

- А я тебе приказываю.

- А я не слушаю. Ты мне не начальство.

Он чуть прикрыл глаза и спросил:

- Тебе отвесить?

- Оставь при себе.

Он пошел ко мне. Я стиснул ручник - прямо до боли. Он остановился и сказал мне устало:

- Ладно, запечатывай. И становись на место.

Тем и кончилось. Никто даже не успел к нам кинуться. Мы выгрузили второй стакан, начали третий, и тут ухман нам сказал:

- Идите, ребятки, обедать. Перерыв.

В салоне я против бондаря сидел. Он на меня не глядел и жрал, как лошадь, за ушами у него что-то двигалось. Мне сначала противно было глядеть, а потом как-то жалко его стало. Он старше всех нас, даже Васьки Бурова старше. И мне рассказывали - никто его на берегу трезвым не видит. Он все с себя может пропить - пиджак, сорочку, ботинки. Сыну его- почти уже восемь, а он только "папа-мама" выговаривает. Может, он из-за этого такой? Что же дальше будет? Вот так сопьется, ослабеет, в рейсы его перестанут брать.

Таким-то образом я думал, когда пришел Митрохин и задал нам работу для ума.

- Ребята, - говорит, - отпустите на базу. С того борта братан мой ошвартовался. Хоть часик с ним повидаться, я его с полгода не видел.

Мы молча прикидывали. Это не на час, конечно, только так говорится. А у нас еще Васька Буров сбежал. Когда одного не хватает на палубе, и то заметно.

Он стоял, ждал нашего приговора. И правда, этого ему никто не мог позволить, только мы.

Первым бондарь сказал:

- Я своего братана год не видал. Он на военке служит.

- Нельзя, значит? - Митрохин вздохнул. - Он же тут, рядом. Я, может, еще год его не увижу. Мы все в разное время в порт приходим.

- А я своего, - сказал бондарь, - может, три года не увижу.

Митрохин все ждал. Пока ведь только один высказался. Жалко было на него смотреть, на Митрохина. У него чуть слезы не выступили.

Я сказал:

- Ступай, о чем говорить. Как-нибудь заменим.

Шурка тоже разрешил:

- Валяй, гаденыш. Привет передавай братану.

Потом Серега и салаги. И Ванька Обод - с большой натугой.

- Спасибо, ребята.

Митрохин весь засиял, помчался сетку просить. Потом все вышли, и мы одни остались с бондарем. Он на меня не смотрел. А я закурил и спокойно его разглядывал.

Однажды я за него на руле отстоял. Он себе палец поранил ржавым обручем, и загноилось, вся кисть начала опухать. И он на штурвал отказывался идти, а все на него орать начали, что у нас не детский сад. Дрифтеров помощник Геша даже потребовал, чтоб он повязку размотал и всем показал, что у него с рукой. Вот это меня взбесило. А может, просто любопытно стало - как же он отнесется, если я за него вызовусь. И что думаете - он еще больше меня возненавидел. Если только можно больше.

Я спросил у него - спокойно, с улыбкой:

- Феликс! За что ты меня ненавидишь, сволочь?

Он сразу ответил:

- А добрый ты. Умненький. Вот за что. Я б таких добрячков безответственных на мачте подвешивал. По вторникам.

- За шею?

- За ноги. Пусть повисят, посохнут. А то у них все в башке перевернуто. Не видят, на чем земля стоит.

- На чем же она стоит?