Три повести

И вот через минуту надо мною была толща воды, по крайней мере, в два метра. Камни, поблескивавшие на песчаном дне, уходили назад. Вода становилась все более темной и тяжелой. А когда я выплыл на поверхность, был уже вполне здоров. Безо всякого пирамидона и аспирина прошла голова. Недаром же я люблю южное море, целительное и прекрасное. Чего не смогу сказать о Белом море или Балтийском: тамошний холодок даже летом продирает до костей. Одна знакомая говорила мне, что наступит день, когда я полюблю Балтику, ибо гипертония не минует и меня. А я все-таки остаюсь при своем: не может быть, чтобы старикам вредило южное море, словно аптека, наполненное до краев целебными солями и растворами и излучающее, как говорят, сверхполезные ионы (разумеется, отрицательные).

Дома меня ждал стакан кислого молока, который тоже действовал в одном и том же направлении вместе с отрицательными ионами.

Я спросил Анастасию Григорьевну, которая возилась на огороде:

— Много ли отрицательных ионов в Скурче?

Она ответила, не запинаясь:

— Ой, много! Сказывают, такого добра не сразу отыщешь. А здесь они роем роятся.

— А что это за ионы, Анастасия Григорьевна?

— Чего не знаю — того не знаю. Говорят, для здоровья лучше всякого масла или сала.

— Так ли?

— Чего не знаю — того не знаю.

— А что бы вы пожелали себе: ионов или сала?

— Сала! Что правда — то правда. Потому что в сале наверняка ионов побольше будет, чем в воде.

— Вы наших новых соседей видели, Анастасия Григорьевна?

— Это которые у машины портки вывесили?

— Какие портки?

— Обыкновенные. Мужские.

— Их там двое. Муж и жена. Он утром за спичками приходил.

— Ну, значит, они надолго. Надо предупредить Леварсу, чтобы поосторожней был с молоком.

Я не понял, какая связь между молоком Леварсы и появлением двух автотуристов.

— А как же? — сказала старуха. — Им тоже хочется кушать. Вот и пойдут они к Леварсе.

— Зачем же непременно к Леварсе?

— Больше и не к кому. У нас, батенька, на всю бухту одна коровенка осталась. А раньше их сколько было! Сколько семей — столько и коров. Масла, молока, сметаны девать было некуда. На шоссе возили — проезжим продавали. Вы бы сходили к Леварсе — приглашает вас. Хочется ему с вами чачи выпить.

— Что ж, пожалуй, и схожу. Сегодня же.

День выдался ядреный: в полную силу жара, спокойное море, горячий, как сковорода, песок. В самом деле, почему бы в гости не сходить? Поближе к вечеру. Это где же живет Леварса? Старуха толком объяснила: не доходя Южного мыса, вернее, мыса Поллукса, у самого моря. Заблудиться невозможно. Решительно невозможно.

Что делать курортнику в жаркий день? На берегу валяться. В песке. Эту участь себе заранее уготовил. Поэтому без дальних слов отправился на берег. Пусть пигментируется кожа, аккумулируется энергия. Стыдно без загара на севере появляться.

Шагаю к морю, как на работу. Вот уже восьмой день. Без прогулов и опозданий.

— Хорошо, хорошо, — говорит моя старуха, — вы вроде негра теперь. Завидки будут брать ваших друзей.

— Сердца не попорчу на солнце, Анастасия Григорьевна?

— А вы, значит, легурируйте. Сюда и назад, сюда и назад. Чем же вам еще заниматься? Мозги проветривать да сил набираться. Вот вам нынче щей зеленых наготовлю. Попробуйте наших кубанских щей.

— Так я же потом изойду, — говорю в шутку.

— И это неплохо. Русский человек от пара не гнется. А кубанские щи спробовать надо.

Надо — так надо!

Анастасия Григорьевна — я это уже заметил — нет-нет да и вспомнит про кубанское житье-бытье. А недавно целый час рассказывала про себя, то с ненавистью, то с сожалением. Мне порой казалось, что она за что-то себя ненавидела, за что-то ранила себя безо всякого сожаления. Возможно, что это только казалось. А вот боль в ее словах сквозила совершенно явственно. Боль за прошедшее, невозвратимое, боль ни за что ни про что оскорбленного человека. Трудно, разумеется, все принимать на веру, не зная, что было и как. Но не верить ничему — я имею в виду трагическое в ее жизни — трудно и просто невозможно. Человек есть человек: даже самый завзятый лгун не может не быть в чем-то правдивым. А ей, Анастасии Григорьевне, зачем неправдой голову мне морочить? Какая от этого польза? Человек она по-крестьянски расчетливый и напраслину на себя возводить не будет. И какой ей смысл накладывать на себя мученический венец? И просто так плакаться тоже не станет — не тот характер. Как-никак кубанская казачка, и сердце у нее довольно очерствело и к своему и к чужому горю.

— Хозяйство у нас, правду сказать, — рассказывала Анастасия Григорьевна, — было большое. У отца моего все сыновья — дюжие и работящие. Подремлют ночью немножечко — и снова за работу. Эта дремота у них заместо сна. И у мужниной родни, значит, тоже, как муравьи, с утра до вечера в земле копошатся. Ну, значит, в гражданку все хозяйство наше потрепали — то белые, то зеленые. В тридцать седьмом мужа моего, значит, в тюрьму, и там, говорят, от сердца умер.

— От разрыва, что ли?

— А кто его знает?

— Где же он сидел?

— Ведать не ведаю. Забрали, и все.

— Так и не виделись?

— А кто покажет?

— В чем же его обвиняли?

— Тоже не знаю.

— А умер когда?