Три повести

— Числа, что ли, какого?

— Ну, года, ну, месяца…

— Чего не знаю, того не знаю.

— И вы не пытались узнать что-либо поподробнее?

— А где? У кого?

— Там, где жили.

— А что узнаешь-то? Грозились и меня туда же упечь, если не уберусь куда глаза глядят.

— Куда же вы должны были убраться?

— Куда хошь.

— Может, жив ваш муж?

— Может быть.

— Наверное ли умер? Может, ошибка вышла с извещением?

— С каким извещением?

— А кто же сообщил о смерти?

— Вот еще какие нежности! Сообщили? Да просто писарчук из сельсовета сказал.

— М-да.

— Вот, значит, какие дела? С той поры — котомку за плечи и пошла батрачить. Табак собирала в Абхазии, землю копала. Потом брата нашла. Здесь он и жил. Здесь и помер.

— А ваш дом? Ваша станица?

— Бросила все. Да разве же я одна?! Гвоздь в дверь — и жми, куда донесут ноги!

Анастасия Григорьевна рассказывала бесстрастным, изнуренным голосом, точно все это ее и не касалось даже ни одним бочком.

2

— Как вам нравится мой дворец? — смеясь говорил Леварса Ануа, когда я ступил на его двор. — Правда, дворец?

Это был деревянный дом, почерневший от времени. Может, из каштана, а может, из дуба сколоченный. Он стоял на высоких сваях, или, как называют их строители, стульях, посреди небольшого двора-прямоугольника — я бы сказал, посредине сплошной бахчи или сплошного сада. А вместо штакетника по периметру двора — ежевика, ощетинившаяся острыми шипами. Под полом свободно мог стоять человек, можно было поставить и лошадь и корову. На верхний этаж вела каменная лестница. Кровля — железная, выкрашенная в красный цвет.

На лестнице меня приветствовала жена Леварсы. Звали ее Ну́ца. Отчества своего не называли ни он, ни она, мотивируя тем, что в Абхазии-де не принято называть два имени сразу. Ей, вероятно, было лет пятьдесят. Одета в черное траурное платье (как выяснилось, у нее в прошлом году умерла тетя в соседнем селе). Была она удивительно бела лицом и скуласта, точно монголка. Глаза ее все время улыбчиво светились. Эта небольшая сухонькая женщина в проворности могла потягаться с любой девушкой.

— Пажалста, пажалста, — приглашала она, — русски мало понимай. Извиняй.

— Нуца, — сказал я, — ваш муж говорит чисто, а вы?..

— Ай, ай, ай, — по-девичьи краснея, вскрикнула Нуца, — мой многа была город, а я не был город.

Леварса церемонно ввел меня в свой дом, усадил за стол. Его супруга на скорую руку накрыла на стол. Традиционная чача была водружена посреди тарелок. Сыр и чурек да свежие овощи — недурная, должен заметить, закуска.

Сказать откровенно, встряска была основательной — мы выпили по десятку рюмок абхазского самогона. Слава богу, рюмки были старинные — не более полсотни граммов емкостью. А иначе бы ног оттуда не унести.

Это были настоящие люди земли, кондовые крестьяне, ушедшие корнями, словно дуб, глубоко-глубоко в почву. Выковырять их отсюда было бы, по моему разумению, совершенно невозможно. Казалось, у них и у бахчи — одна кровеносная система: оторвешь от земли — умрут от истечения крови и эти люди и зелень.

— Она прямо сумасшедшая, — добродушно говорил Леварса. — Хозяйка моя без бахчи жить не может. А я что? Я везде проживу. Даже в городе.

Нуца тут же его разоблачила:

— Ай, ай, неправда говорил. Он земля, как свой мальчик, любит.

Леварса улыбался в усы. Положа руку на сердце в прямом смысле этого слова, он подтверждал:

— Правда, моя земля как солнце в глазах, как душа вот здесь. — И он хлопал себя ладонью по груди.

— Я вовсе не удивляюсь вашим словам, — заметил я. — Не надо быть агрономом, чтобы определить, что огород у вас образцовый. Мал, да богат. Вот если бы все любили землю, как вы!

Он чокнулся со мной, опрокинул рюмку:

— Вот здесь, на этом месте, я не согласен с вами. Вы, конечно, работаете в столице, все видите и понимаете. Мы здесь — люди маленькие и темные. И все-таки, я извиняюсь, у нас есть мнение. Если можно, я выскажу его вам, как младшему брату, — я же старше вас. А скажу вот что: нет в Скурче человека, который землю не любит. Правда, есть лентяи. Но их мы считать не будем, мы все очень разучились любить землю.

— Как так? — удивился я.

— Я извиняюсь: очень просто. Если человек пять, десять лет ничего от земли не получает — у него любовь пропадает. Извиняюсь за грубость: если мужчина десять лет ухаживает за дамой и ничего у него не выходит, что он делает? — Он уставился на меня вопросительно. — Ну, что он делает?

— Бросает ее! — отрезал я решительно.

— Ых, дорогой мой человек! — Леварса порывисто обнял меня и расцеловал. — Конечно, бросает, если он мужчина! Посмотрите на пять верст вокруг меня. Только на море не надо, а вот туда, на лес, и за лес. Это есть колхоз «Алашара», что значит «Свет». Я — член колхоза. Клянусь вот этим чуреком, я не знаю, что значит настоящий доход! Работаю, как буйвол — денег нет, не работаю — все равно денег нет. Что лучше? Конечно, не работать лучше, если все равно денег нет, кукурузы нет, табака нет. Если бы не моя хозяйка, ее огород и ее корова — бедный Леварса давно бы чувства лишился и лежал здесь, как мертвый. Разве это дело?