Три повести

Он вскочил с места и подошел к распахнутому окну. Подозвал меня и спросил — хорошо ли вижу я окрестность? Я сказал — вижу хорошо.

— Пусть я не сойду с этого места, если во всем поселке остался хоть один молодой колхозник. Если кто пока дома, то, значит, калека. Если не калека — скоро уйдет в город. Потому, что он не любит землю, потому, что земля для него — ноль, как песок на берегу, никто ее не ценит. Рабочий любит свой станок?

— Любит, — подтвердил я.

— А шофер свою машину?

— Любит.

— А крестьянин в Скурче землю не любит. Может быть, я это говорю, потому что выпил. Тогда ты так и скажи: товарищ Ануа Леварса выпил и потому говорил чепуху. Но если я не пьяный — вы должны послушать товарища Ануа, я еще раз говорю: если бы не моя корова, если бы не эта ладонь земли, я бы окочурился. Разве это не правда? Я — человек старый; ты — человек молодой. Я знаю много, а у тебя силы много. Вы все должны советоваться со мной, я должен любоваться вами, вашей работой, воодушевляться. Я правду говорю?.. Если ты плюешь на мои слова, если ты не хочешь меня спрашивать ни о чем, тогда дело твое. Тогда не спрашивай меня, почему нет хлеба, почему нет моркови, почему нет молока. Тогда все ты сам доставай.

Я сказал, что он правильно рассуждает, только, на мой взгляд, в открытую ломится дверь; никто не отрицает опыта старших, никто не пренебрегает советом знающих крестьян.

Леварса хватил кулаком по столу.

— Вот тут я извиняюсь! — воскликнул он запальчиво. — Если все так, как ты говоришь, то почему молодые в Скурче от земли бегут? Это очень большой вопрос. Наш председатель колхоза то паспорта у нас отбирает, то справок не дает, а молодежь все-таки бежит, как волки в лес смотрят. Я скажу тебе так: если молодые не любят землю, как мы, то дело не получится. А почему так? Почему совсем рядом — в Адзю́бже, Ки́ндге, Ата́ре — хорошо, а в Скурче плохо? Потому, дорогой, что у нас такой председатель колхоза.

Мы выпили с ним еще по одной, и он повел меня хозяйство свое показывать. А жене наказал вина принести и сыру поджарить к вину. Я протестовал, но ничего не вышло. Нуца занялась своим делом.

Леварса стоял посреди грядок, похожих на любовно приготовленные пироги: нет ни одного квадратного сантиметра, которого не коснулись бы человечьи пальцы.

— Ты не знаешь, почему мои дети землю не любят?

Я молчал.

— Почему не отвечаешь? — спросил он насмешливо.

— Не чувствую себя компетентным.

— Кем?

— Компетентным. Специалистом, что ли.

Леварса усмехнулся. Посмотрел на меня долгим, умным взглядом.

— Скажи, дорогой, — проговорил он, — почему писать в газете все специалисты, а когда я, простой крестьянин, задаю очень простой вопрос, вы молчите?

— Я не молчу, — не очень решительно оправдывался я, — не знаю местных условий…

— Хорошо, — Леварса взял меня за плечи и внушительно проговорил: — Я скажу. Я, который ничего не пишет, нигде не бывает и ничего не видит. Слушай: потому что работать никто с нашим председателем не хочет.

— То есть как это — работать не хочет?

— Я сказал что-нибудь неясно?

— Не совсем ясно.

Он увел меня на балкон. За оградой его двора лежали пустыри.

— Что это? — спросил он.

— Насколько я понимаю, пустырь.

— Пустырь — это значит пусто?

— Примерно.

— А здесь был сад и поле. Кукуруза росла выше моей головы, а яблоки сами падали на землю — так было много.

— Куда это все девалось?

— Это надо спросить у нашего председателя Сымсыма.

— Так снимите его!

— А кто его снимет? У него в Очамчире зять работает. В райисполкоме.

— Напишите в газету.

— Написали! Не помогает! Может, ты напишешь? У тебя есть перо, есть голова! Твое слово — как слово пророка!

Я искренне хохотал. Попросил его не смешить меня. Какой я, к черту, пророк?! Просто журналист, каких и в Сухуми немало.

Он подбоченился, отошел от меня на шаг и, напустив на себя наивность, сказал:

— Неужели и ты говоришь то, что тебе твой редактор говорит?

— Почти.

— Ай-ай-ай! Как нехорошо! Я делаю то, что говорит мой председатель Сымсым. Ты пишешь то, что хочет твой редактор. Значит, государство потеряло две головы: твою и мою. Потому, что мы перестаем думать. Ну, моя голова много не стоит, а твоя — не меньше миллиона!

Я замахал руками.

— Ну пятьдесят тысяч новыми деньгами. Зачем терять такую голову? Напиши в своей газете так: давайте экономию наводить — пускай думает каждая голова. Вот тогда некуда будет девать вино, кукурузу, сыр.

— Стоит над вашими словами задуматься.

— Над моими? Кто я? — уничтожительно сказал он. — Фу, пыль, мушка! Давай лучше вино попробуем. Может, и я когда-нибудь в Москву приеду — непременно к тебе зайду.

— Буду только рад… — сказал я искренне.

Он сидел визави загорелый, поджарый, с юношеским задором в глазах. Своими огромными ручищами напоминал орла. Леварса поднял чайный стакан вина, точно наперсток, и произнес небольшой, приличествующий данному моменту тост.

Вино было сплошным нектаром. Никогда не пил ничего подобного. Нуца стояла в стороне и улыбалась во весь рот своими снежно-белыми зубами.