Три повести

Этот вопрос был обращен ко мне, и я поддержал Лиду энергичным кивком. Потом чокнулись и выпили. Вино заедали мороженым. Ввиду буднего дня народу вокруг было не много, и очень это приятно, что было не много. Аншлаг хорош только в театре. А в пищевкусовых заведениях всегда должны быть свободные места. Здесь нельзя набивать как сельдей в бочку…

— А вы знаете, что сказал Наполеон о сельдях? — спросил меня Валя.

— Наполеон? О сельдях?

— Да. Наполеон.

Наполеон наговорил немало любопытного, а вот о сельдях что-то не припомню…

Лидочка уже смеялась: она знала, что сказал Наполеон о сельдях. И не дала договорить мужу:

— Наполеон сказал, что селедка — рыба прекрасная, но ее слишком много на белом свете. Поняли?

— О да! — сказал я. — Перебор прекрасного!

И мы выпили за то, чтобы ни в чем не было перебора.

Перед нами расстилалось море. Мы сидели в окружении пальм и эвкалиптов. Мы пили шампанское… Ей-богу, совсем не плохо. А когда подавальщица сказала, что могла бы принести турецкого кофе из ближайшего ресторана, Валя даже заохал от счастья.

— И еще бутылочку, — заказал он шампанского.

В глазах у Лидочки прыгали сатанинские огоньки. Она казалась наверху блаженства. Вполне счастливой.

Валя пошел купить газет в киоске. Лидочка отхлебнула вина и, пронзая взглядом, прошептала:

— Хо-ро-шо…

Она схватила мою руку и сжала ее. Вокруг были люди.

— Лидочка, — укоризненно сказал я.

— Наплевать! — И Лидочка чуть не разбила свой бокал о мой.

От шоссе до Скурчи — всего лишь одна дорога. Грунтовая, довольно прочная. Она выходит к лукоморью в полсотне шагов от моего жилища. Здесь она разветвляется — в сторону мыса Кастора и в сторону мыса Поллукса. Если постоять на перекрестке, ни одна машина тебя не минует: ни рыбозаводская, ни какая иная. На этом-то перекрестке я и повстречался с товарищем Матуа. Он сошел с машины (старый «виллис») и любезно поздоровался со мной.

— Уважаемый товарищ журналист, — сказал он официально, без тени улыбки, — как ваше самочувствие?

— Благодарю. Неплохо. А как вы?

Он сиял форменную фуражку, вытер лысину платком.

— Ничего хорошего, — таинственно сказал он. — Работа. Все время — работа.

Матуа поворотился лицом к морю. Присмотрелся к горизонту. Я тоже последовал его примеру, но, признаться, ничегошеньки не увидел, кроме обычной линии, отделяющей воду от тверди небесной. Но ведь он был морской волк, а я? Кто я? Он, видимо, дальше меня видел…

— Товарищ журналист, сегодня наши сейнера проводят лов. Вы знаете, что такое косяк? Это рыба. Много рыбы. У меня есть радиограмма. Если не верите, я прочту вам.

— Что вы! Что вы! — запротестовал я. — Как не верить!

Он добыл из кармана какой-то замусоленный листок и прочел радиограмму громко, почти по складам. Как читают в первом классе. Затем свернул ее вчетверо и вознамерился было спрятать в грудной карман, но раздумал и положил ее в брючный. И шумно вздохнул — то ли от неутешной тоски, то ли от бремени забот, навалившихся в связи с вышеуказанной радиограммой.

— Я должен поскандалить, — сказал он. — Будет большой шухер, если тару не дадут. Я откажусь принимать рыбу. Мне нужна тара и соль. Морозилка тоже. У меня есть законное основание: не дадут — не приму. Я же не могу портить рыбу! Под суд, что ли?! Сколько живу на свете, сколько был на ответработах, а суда не знал. И знать не хочу! У меня всегда — законное основание. Если мне говорят «принимай рыбу», я отвечаю: не приму. Потому что у меня законное основание. Вон в прошлом году хотели всучить рыбу. Поймали ее до черта! На косяк напали. Все рыбозаводы приняли, а я — отказался. Всех судили, а меня нет. У них один закон, а у меня сразу два. Поэтому я стою как скала.

Это был монолог весьма опытного в делах человека. Ответработника. Районного, а может быть, и большего масштаба. Номенклатурного по всем статьям.

По простоте душевной я подал ему банальный совет:

— Попросите тары и соли. Пусть завезут.

Он скривил лицо, точно Мефистофель, слушающий неразумные речи Фауста, — дескать, дитя вы еще, дескать, кто же сам напрашивается на такие штуки?..

— Уважаемый товарищ журналист, я вчера совсем не спал. Я думал. У меня в сердце гвоздик. Знаете, так крепко сидит! Молотком заколотили. Это же очень опасно! Один знакомый доктор сказал, что люди сейчас от сердца умирают. Как мухи.

Он подал мне руку. Вежливо распрощался. Сел на развалюху и уехал, дымя бензином почище локомотива, доживающего свой век.

Я торопился к себе. И видно, не напрасно, словно чуяла душа: у калитки, прижавшись к штакетнику, стояла Светлана.

— Здравствуйте, Светочка! — приветствовал я, что называется, от всего сердца. Схватил ее руку и с трудом удержался от того, чтобы не поцеловать. — Где пропадали, Света? А я так соскучился! Как вам не стыдно бросать меня надолго!

— А я вас видела, — проговорила она.

— Видели?

— Ну да. В щелочки глядела. Я ведь тоже скучала. Или думаете, у меня камень вместо сердца?

Уткнулась носом в руку, которой обвивала старый столб. Я пытался кое-что прочитать в ее глазах, а она их прятала.

— Да ну же, Света, — уговаривал ее, — взгляните на меня.

— А я вас вижу. И даже очень хорошо.