Три повести

— Мне хочется глаза в глаза.

— Зачем?

— Скучаю.

— А вы не скучайте.

— Не умею.

— А вы через то самое «не умею».

— Я же совершенно серьезно.

— А я будто нет?

Анастасия Григорьевна что-то стряпала на крыльце. И я максимально понизил голос:

— Я хочу видеть вас, Света.

Она молчала. Это значило: да. Я подождал, когда Светлана подтвердит это более определенным знаком.

— Приду, — сказала она. — А когда — не знаю. Когда тетя Настя крепко уснет.

— Жду, — шепнул я.

Я полагал, что в целях камуфляжа хорошо бы завести разговор со старухой. Лучше всего деловой, по возможности хозяйственный. Еще не поздоровавшись с ней, прямо, что называется, с ходу сообщил старухе радостную весть: сейнера вышли в море, к Скурче движется огромный косяк рыбы.

Она повернула ко мне тонкое, морщинистое лицо и эдак, скосив глаза, недоверчиво спросила:

— А кто вам сказал?

— Сам директор рыбозавода.

— Этот новенький, что ли?

— Да, Матуа.

— Он болтает, а вы уши развесили?

«Уж больно сердита, — подумал я, — не иначе как за племянницу обижается. За наше шушуканье у калитки…»

К счастью, Анастасия Григорьевна и не собиралась дуться. Это она Матуа презирала. Можно сказать, не выносила его имени.

— Слушайте его поменьше, — присоветовала она. — Он тут человек шальной, попал сюда бог знает как и бог знает зачем! Рыбаки ни в грош его не ставят. И то правда: человека за что уважают? За его самостоятельность, за то, что правду любит, за то, что слово его — слово! А Матуа ваш — что? Воздух один! Ему что Скурча, что ад — все одно! Гони ему монету, а остальное — трын-трава. А ведь Скурча — не только песок и море. Здесь люди, значит. Рыбаки. Рыбачки. Семьи. А как же?! Сидит такой Матуа, а от него одно горе народу. И никак его не одолеешь.

Вытерев руки о фартук, старуха села на приступок и поведала о том, как один директор рыбозавода лет пять баклуши бил, и никак не могли его сбросить с того места. (Я потихоньку обернулся к Свете — она стояла все там же, у калитки, прислонившись щекой к старому столбу.)

— Не найдем управы на бездельников, — заключила старуха.

— А вам-то какая корысть? — спросил я.

— Как так — какая? — возмутилась старуха. — Или я не живой человек, или Скурча для меня чужая?.. Да вы подивитесь на эту красотищу. Уют-то какой! В целом свете не сыщешь! Тут бы впору рай соорудить. Земной рай. Здесь бы рыбу есть да не переесть. А вы — что? Дескать, косяк плывет. Что твой косяк? Разве Скурча только косяками живет и жить должна? Здесь, брат ты мой, все как в театре должно быть: играть, блестеть, сытостью да красотой людей удивлять. Не то что рыбой похвалиться. Да и той нету!

Ну и попал же в переделку! Старуха ажно с кулаками на меня напустилась. Но я не сердился. Понимал, что она скурчинское начальство кроет, а кулаки у меня под носом — для пущего моего убеждения.

Горячие, как уголья, старухины слова привлекли внимание Светланы. Она подошла к нам. Я несказанно был рад этому.

Закончив негативную часть речи, Анастасия Григорьевна перешла, так сказать, к конструктивным предложениям. Главнейшее из них заключалось в том, чтобы люди на должностях своих не засиживались слишком долго. Я попросил уточнений.

— Что, разве не по-русски говорю? — сказала она, подбоченившись. — Председатель колхоза, почитай, полтора десятка лет работает. Председатель сельского Совета — и того более. Председатель сельпо чуть ли не тридцать на своем месте брюки протирает. Он построил и сменил три дома. А нынче дворец строит на шоссе.

Я, кажется, уразумел суть ее предложения: надо чаще менять начальство в Скурче, чтобы не прирастало оно к своему стулу и не обрастало мохом, не покрывалось лишаями. Во-первых, новая метла всегда лучше метет. Во-вторых, всякой шушеры вокруг начальства меньше виться будет, и само начальство, в-третьих, не так уж зазнаваться будет. Вот какие, значит, мысли зрели в голове этой многострадальной женщины. Она непрестанно подчеркивала, что говорит это «из своей неразумной головы», что она «темная и малограмотная» и так далее.

— Как это, значит, получается? — продолжала Анастасия Григорьевна. — Вот столб (она указала на штакетник). Он вроде бы здесь и стоял всю жизнь. Он же с землей — одно целое! Так и начальство: к столу прирастает, со стулом — одно, значит, живое. Кровь от жил, значит, к стулу течет и к столу, значит, на котором бумаги и печати. Вот оно как!

— Что скажете вы? — обратился я к племяннице Анастасии Григорьевны.

— Вот тут я с тетей согласна, — с живостью отвечала племянница. — Нельзя, чтобы человек считал учреждение своей вотчиной. Я читала Программу партии…

— И что же, Света?

— Там ограничен срок: выбрали два раза, а на третий — надо подумать.

— Что я говорила? — Анастасия Григорьевна торжествовала. — Что говорила? Только подумала, а уж где-то записано это самое…

Светлана сказала:

— Когда в Скурче жизнь по всем нашим законам пойдет, тогда хорошо будет.

— То-то и оно-то! — поддержала племянницу старуха. — Поди, доченька, ведерко воды принеси.

Света ушла по воду. А старуха вопросительно уставилась на меня:

— Какова-то девушка, а?

— Хороша!

— А ума-то в ней сколько!