Три повести

И он показал мне, где эта самая серединка: чуть ниже левого соска. Нет, анатомию он знал хорошо, а что до печатного слова — тут он показал себя явным дилетантом. Во всяком случае, в отношении моей редакции. Ведь кроме умения писать, нужна еще и смелость редактора, надо, чтобы стул не жег ему то место, на котором сидит!

Леварса смотрел на меня не то сочувственно, не то насмешливо-укоризненно. Он, казалось, говорил: «Я понимаю твои сомнения, но будь же смелым и ты. Я оробею, ты оробеешь, он оробеет — жулики и самодуры будут торжествовать! Разве это дело?»

— Что сказать, Леварса? Я не редактор. Но я обещаю доложить мои наблюдения редакции и постараюсь убедить, чтобы направили сюда меня или кого-либо другого. Если не поможет Габлиа. Он человек энергичный. Не сегодня-завтра нагрянет в Скурчу вместе с товарищами из «Апсны капш».

— До свидания, Лева! И не забывай нас. Знай, что, кроме хороших людей, солнца и красоты, здесь, в Скурче, есть и безобразия.

Леварса отечески обнял меня и ушел со двора, высокий, ровный в плечах, полный собственного достоинства. Я дал себе слово сделать все, чтобы помочь ему и его друзьям — скурчинцам. Чем могу. Печатным словом, которое страшнее пули…

Я направился было к себе, в бунгало, но увидел спускавшуюся с лестницы Анастасию Григорьевну. Подождал ее. Она явно хотела поговорить со мной. И не ошибся.

— Лев Николаич, — сказала она, — это я присоветовала Леварсе, чтобы о председателе напомнил. Ох и правильный человек этот Ануа! Он слово скажет — только правда! На ветер бросать не станет. Такой уж он! А что председатель никудышный — так это всяк подтвердит. А сладу с ним нет. Взобрался на место, и оттуда не спихнешь. Вот я, значит, Леварсу и попилила вчера вечерком. Мол, напомни Льву Николаичу.

— А что, этот председатель и вас обижает? — спросил я.

— А кого не обижает? Почитай, нет такого крестьянина в Скурче. А вот лодырей да подхалимов — ни-ни! Они у него первые, он с ними запанибрата. Вместе пьют, вместе едят.

Мне сделалось как-то хорошо от сознания, что выгляжу таким могущественным журналистом в глазах этих доверчивых — несомненно, все еще доверчивых — людей…

Затем она эдак просветлела лицом и доверительно сказала:

— Лев Николаич, и моя Светлана о вас знаете какого мнения? Ого! Она же много читает, она очень разбирается во всем. Он, говорит моя Светлана, хороший, говорит, и Скурче, говорит, большую подмогу оказать может.

— Передайте ей «спасибо», Анастасия Григорьевна.

— Сами скажете… Вот, правда, уж очень она скромная… Говорю ей: перестань книжки читать, выдь, побалакай с Львом Николаичем. Куды там! Разве выгонишь из комнаты?! Нет, она такая… и скромная, значит, и умная, и себя, значит, в руках держит. А я ругаю, ругаю ее! Нельзя, значит, затворщицей. Ее подружки бегают, мажутся да чулки ежедневно меняют. А она уродилась такая… Нет, скромность в наше время не почитается. И мужчины не признают ее. Они тоже все больше расфуфыренных да разбитных любят…

Я обнял за плечи Анастасию Григорьевну:

— Она у вас очень, очень хорошая.

Поговорили еще чуточку и пошли: она — к себе, а я — к себе. Устроился на стуле рядом с Нефертити, чтобы ни о чем не думать. Чувствую: уезжаю завтра, а итогов подводить не могу. Надо получше разобраться в своих впечатлениях. Я, можно сказать, побывал на пленере, делал зарисовки «на воздухе», которые так обожали французские импрессионисты. При этом обычно верно «ухватываешь миг». Но может «вкрасться ошибка». С точки зрения дальнейшей перспективы, которая очень важна в нашем четырехмерном мире… Пока я вот так «ни о чем» не думал, египтянка улыбалась своей проницательной, полной таинственности улыбкой. Мне захотелось, чтобы она обронила хотя бы два слова о своих сестрах Светлане и Лидочке. Почему они так же загадочны, как и сама Нефертити? Я не дождался ответа на свой вопрос. Ее губы слегка дрожали, глаза были полны озорства и нежности, она тянулась ко мне своей тонкой и длинной шеей. Ответа от нее так и не дождался. Это правда. Зато нашел бумажку, которую, как ладонью, прикрывала далекая и близкая египетская царица. На бумажке был аккуратно выведен адрес Светланы. Домашний и служебный. «Спасибо, нефер — прекрасная — Тити!» Она едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Может быть, ситуация казалась ей почти такой же, как и в ее далекие времена?

Спрятал бумажку. Пошел к калитке. Передо мною — зеленовато-голубая чаша залива. Направо — мыс Кастора. Весь в зелени. Налево — мыс Поллукса. Тоже в зелени. Желтый песок и чистое, однотонное небо. Всего четыре цвета. Наверно, так и надо писать Скурчу — четырьмя красками. От этого она будет понятней, милей и ближе. Четыре краски и одно сердце! Это уже много. Больше, чем вмещает обычная палитра.

Верно: я прощаюсь со Скурчей. А надолго ли?

Агудзера — Москва

1963

ЧЕРНЫЕ ГОСТИ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

1. В БУРЮ

Все смешалось в природе: черные волны бешено рвались к небу, а небо, обремененное тяжелыми тучами, опускалось до самого моря. Казалось, две стихии — водная и воздушная — схватились насмерть…