Три степени свободы (СИ)

Из члена брызнуло семя, и я не сдержал крика в первом оргазме, после которого захотелось еще, но все же интуиция подсказывала, что лучше здесь не задерживаться.

Я заправил после себя постель, оделся и ушел, наслаждаясь мыслью о том, что на одеяле господина остался след моего наслаждения. Кажется, именно тогда я окончательно понял, почему господин называл меня «грязным животным», и почему он прав в этом.

Я слышал, как вернулся Эллин, а значит, вернулся и господин Ореванара. Больше я не смог уснуть, не было покоя. Эллин же провалился в сон сразу же, я тонул в его храпе и в мыслях о господине, который спит под испорченным мной одеялом.

Тело снова охватывало пожаром, орган становился твердым, и я пытался себя успокоить, но попробованного один раз удовольствия хотелось еще и еще…

Следующим утром мы уехали, и нас снова ждал восьмичасовой путь домой.

По прибытии все, чего я хотел, это уединения, мне было необходимо получить еще освобождения, потому что жар и отчего-то стыдные мысли сводили с ума. И я наконец получил это уединение, чтобы удовлетворить себя четыре раза подряд, а потом уже ныл член невыносимо и болезненно, когда я его касался… И все же я был счастлив, но недолго…

Господин сидел в кресле, а позади него стоял Эллин и разминал ему плечи, делая легкий массаж. Лицо господина оставалось безэмоциональным, но я знал, что массаж приятен, и я хотел бы сам делать это для него.

На шее Эллина висела веревка с серебряным ключом, и это было своеобразным сигналом о том, что все нужно менять.

Если Эллин не желает убраться с моего пути сам, то нужно его столкнуть. Именно так я и рассуждал.

— Эй, Тилла! — чужой разодранный крепкими зубами ботинок задел мой начищенный — это ведь ты был, да?!

Я поднял голову и увидел стоящего Иссала. Испорченного уродливого Иссала, ожоги которого еще не зажили. А рядом с ним все остальные слуги, кроме Ралли, и все они были злыми.

— Я?

— Да, это ты толкнул кастрюлю! — воскликнула Аллира, и Иссал сразу же зашипел:

— Мы видели, ты специально это сделал, чтобы убить меня! — его кулаки сжались. — Ты хотел убить меня!

— Зачем мне хотеть этого?

Иссал раскрыл рот и захлопнул тут же. Мне казалось, у него был ответ на этот вопрос уже тогда, но он почему-то не осмелился. И все же он слишком был выведен из равновесия, и следующими словами вывел меня из себя: шаг, чтобы стать ближе для удара.

И я вскочил на ноги и признался, смотря Иссалу прямо в глаза:

— Да, это я скинул кастрюлю, но не для того, чтобы убить тебя, а чтобы ты стал уродом.

Его оглушила подтвержденная правда, и все же он собрался с силами:

— Мерзкий вонючий зверь! Мы тебя прикончим и подадим господину с жареной картошкой!

Еще один напрасный шаг. Раздалось утробное злобное рычание… Я увидел их шокированные лица и осознал, что рычание исходило от меня.

Никто так и не посмел сказать мне еще что-либо, и уж тем более ударить. И тогда я убедился, что бояться мне в этом доме некого.

Кроме господина…

И в дальнейшем отношения с другими слугами складывались не без драматизма. Со мной они не общались, гневные взгляды впивались в меня сразу, как только я заходил в помещение. Возможно, кто-нибудь из них, или даже все вместе они просили господина избавиться от меня. Возможно, нет. И все же с каждым днем становилось все очевиднее — для того, чтобы успокоить их злость, нужно будет с ними подраться.

Единственный, кто не присоединился к ненависти Иссала, был Ралли, и не потому что мы были хорошими друзьями.

— Так все-таки это сделал ты? — Ралли носил воду для лошадей, а я шел рядом с ним, выслушивая. — Знаешь, трудно поверить…

— А ты поверь, — смысла прятать свою сущность я больше не видел. — Я зверь, все были правы, я грязный зверь.

Ралли остановился тогда, поставил бочку на землю и вымолвил:

— Надеюсь, ты так решил не из-за чужих слов?

— Нет, — я передернул плечами, было прохладно в тот день. — Это трудно объяснить… Я ничего не чувствую там, где чувствуют люди, но чувствую там, где они ничего не ощущают.

— А? Ты о чем?

О том, что я больше не видел в себе сострадания к другим, все казались бессмысленными и пустыми. Я пытался это исправить в себе, я пытался доказать, что чувства людей — это важно, что я должен, обязан с ними считаться… Боль, любая — и в физической оболочке, и от понимания чего-либо, всегда превращалась в тоску. Тоску, и более ничего, поэтому, когда ко мне приходила боль, все, чего мне хотелось, это выть. Выть, чтобы вылить эту тоску из себя.

Как рассказать это Ралли, я не знал, да и не видел смысла.

— Не важно, лучше ответь — ты будешь со мной общаться?

Мне необходимо было, чтобы хоть кто-то поддерживал со мной связь, иначе я мог совсем одичать. А именно из-за дикости своей я и испытывал боль-тоску, мне очень не хотелось становиться животным, так, чтобы это заметил господин. Каким глупым я был… Я практически уверил себя, что мой конец — это истинное животное обличье, волка или медведя.

На самом деле, все что во мне играло, все мои чувства, вся моя кипящая кровь — была лишь последствием мучения от желания.

Желание вошло в глотку, застряло и драло, сводя с ума.