Три товарища

— Готфрид, — заявил Григоляйт, — я старый пьяница. Согласен. Но работа — дело серьезное. Ее нельзя сегодня дать, а завтра отнять. Это еще хуже, чем женить человека, а на следующий день отнять у него жену. Но если малый честный и работящий и может прожить на семьдесят пять марок, считай, ему повезло. Пусть приходит во вторник в восемь утра. Мне нужен помощник для всякой беготни по делам объединения и все такое прочее. Сверх жалованья буду подкидывать ему время от времени немного мясца. Подкормиться ему, кажется, не мешает.

— Это твердое слово? — спросил Ленц.

— Слово Стефана Григоляйта.

— Георгий, — позвал я. — Поди-ка сюда.

Когда Георгию сказали, в чем дело, он весь задрожал. Я вернулся за стол к Кестеру.

— Послушай, Отто, — сказал я, — если б тебе предложили начать жить сначала, ты бы согласился?

— И чтобы все осталось так, как было?

— Да.

— Нет, — сказал Кестер.

— Я бы тоже не согласился, — сказал я.

XXIV

Это было недели три спустя, холодным январским вечером. Я сидел в «Интернационале» и играл с хозяином в очко. В кафе никого не было, не явились даже проститутки. В городе было неспокойно. По улице то и дело маршировали демонстранты: одни под громовые военные марши, другие под «Интернационал». А там снова тянулись длинные молчаливые колонны с требованиями работы и хлеба на транспарантах. Были слышны бесчисленные шаги на мостовой, они отбивали такт, как огромные неумолимые часы. Под вечер произошло первое столкновение между бастующими и полицией, во время которого двенадцать человек получили ранения; вся полиция была приведена в боевую готовность. На улице то и дело завывали сирены полицейских машин.

— Покоя как не было, так и нет, — сказал хозяин, предъявляя мне свои шестнадцать очков. — С самой войны никакого покоя. А ведь мы тогда только о том и мечтали, чтобы все это кончилось. Мир прямо свихнулся!

Я показал ему, что у меня семнадцать, и взял банк.

— Это не мир свихнулся, — сказал я, — а люди.

Алоис, болевший за хозяина и стоявший за его стулом, запротестовал:

— И никакие они не свихнутые. Просто жадные. Всяк завидует соседу. Добра на свете хоть завались, а большинство людей оказываются с носом. Тут вся штука в распределении, вот и весь сказ.

— Верно, — сказал я, пасуя при двух картах. — Последние тысячелетия вся штука именно в этом.

Хозяин открыл свои карты. Пятнадцать. Он неуверенно взглянул на меня и решил прикупить еще. Пришел туз. Он сдался. Я показал свои карты. У меня было жалких двенадцать очков. Он бы выиграл, если бы остановился на пятнадцати.

— К черту, больше не играю! — в сердцах завопил он. — Так нагло блефовать! Я был уверен, что у вас не меньше восемнадцати.

— Плохому танцору, как известно... — прогундосил Алоис.

Я сгреб деньги в карман. Хозяин зевнул и посмотрел на часы.

— К одиннадцати дело идет. Пожалуй, надо закрывать. Все одно никто больше не сунется.

— А вот кто-то и идет, — сказал Алоис.

Дверь открылась. Это был Кестер.

— Что там делается, Отто? Все то же?

Он кивнул:

— Побоище в залах «Боруссии». Двое ранены тяжело, несколько десятков полегче. Около сотни человек арестовано. Дважды была перестрелка в северной части города. Убит один полицейский. Количество раненых мне неизвестно. Теперь, когда идут к концу большие митинги, все только и начнется. Ты тут закончил?

— Да, — сказал я. — Как раз собирались закрывать.

— Ну так пойдем.

Я вопросительно посмотрел на хозяина. Он кивнул.

— Тогда салют, — сказал я.

— Салют, — лениво ответил хозяин. — Поосторожнее там.

Мы вышли. На улице пахло снегом. На мостовой, как мертвые белые бабочки, валялись листовки.

— Готфрид исчез, — сказал Кестер. — Торчит на одном из этих собраний. Я слышал, их будут разгонять, а при этом всякое может случиться. Хорошо бы выудить его оттуда. А то не ровен час... Знаешь ведь, какой у него норов.

— А известно, где он? — спросил я.

— Точно не известно. Но скорее всего на одном из трех главных собраний. Надо объехать все три. Готфрида с его огненной шевелюрой разглядеть нетрудно.

— Лады.

Мы сели в машину и помчались на «Карле» туда, где шло одно из собраний.

На улице стоял грузовик с полицейскими. Кивера были наглухо застегнуты ремешками. В свете фонарей смутно поблескивали стволы карабинов. Из окон свешивались пестрые флаги. У входа толпились люди в униформе. Почти сплошь юнцы.

Мы купили входные билеты и, проигнорировав брошюры, копилки для поборов и листки партийного учета, прошли в зал. Он был битком набит людьми и хорошо освещен — чтобы можно было сразу увидеть всякого, кто подаст голос с места. Мы остановились у входа, и Кестер, у которого было очень острое зрение, стал внимательно рассматривать ряд за рядом.