Три товарища

— Робби, — медленно произнес он наконец, — не помню теперь, сколько человек я убил. Но помню, как однажды сбил одного мальчишку-англичанина. У него патрон застрял в стволе, и он ничего не мог сделать. Я летел вплотную за ним и ясно видел перепуганное детское лицо и глаза, застывшие от ужаса; у него это был первый боевой вылет, как мы потом узнали, ему только что исполнилось восемнадцать. И вот в это перепуганное, беспомощное, очаровательное детское личико я почти в упор всадил целую пулеметную очередь, так что череп его разлетелся, как куриное яйцо. А ведь я даже не знал этого малого, и ничего плохого он мне не сделал. В тот раз я дольше обычного не мог успокоиться, пока не заглушил совесть этой проклятой присказкой: «Война есть война!» И вот что я тебе скажу теперь: если я не прикончу подлеца, убившего Готфрида, пристрелившего его походя, как собаку, значит вся та история с англичанином была страшным преступлением. Можешь ты это понять?

— Да, — сказал я.

— А теперь иди домой. Я хочу довести дело до конца. Оно стоит передо мной, как стена. Я не могу идти дальше, пока не свалю ее.

— Я не пойду домой, Отто. Раз уж так, будем вместе.

— Не мели чушь, — нетерпеливо произнес он. — Ты мне не нужен. — Он оборвал взмахом руки мои возражения. — Я буду начеку, подкараулю его одного, без остальных. Совсем одного! Не беспокойся.

Он вытолкал меня из машины и тут же умчался. Я понимал — нет силы на свете, которая может его удержать. Я понимал и то, почему он не взял меня с собой. Из-за Пат. Готфрида он бы взял.

Я пошел к Альфонсу. С ним единственным я мог говорить. Хотелось посоветоваться, прикинуть наши возможности. Но Альфонса на месте не оказалось. Заспанная девица рассказала, что около часа назад он ушел на собрание. Я сел за столик и стал ждать.

Трактир был пуст. Единственная маленькая лампочка горела над пивной стойкой. Девица снова уселась и опять заснула. Я думал об Отто и Готфриде — смотрел из окна на улицу, освещенную полной луной, которая медленно вставала над крышами, а думал о могиле с черным деревянным крестом и стальным шлемом. Неожиданно я заметил, что плачу, и смахнул слезы.

Некоторое время спустя послышались быстрые негромкие шаги. Дверь, которая вела во двор, отворилась, и вошел Альфонс. Его лицо поблескивало от пота.

— Это я, Альфонс! — сказал я.

— Иди сюда скорее!

Я пошел за ним в комнату справа за стойкой. Альфонс ринулся к шкафу и достал из него два старых санитарных пакета.

— Можешь заняться перевязкой, — сказал он, бережно стягивая брюки.

На бедре у него была рваная рана.

— Похоже, задело по касательной, — сказал я.

— Так точно, — буркнул Альфонс. — Перевязывай же!

— Альфонс, — сказал я, выпрямляясь. — Где Отто?

— Почем я знаю, где Отто, — пробормотал он, выдавливая из раны кровь.

— Ты был не с ним?

— Нет.

— И не видел его?

— Понятия о нем не имею. Разорви второй пакет и наложи его сверху. Вот так, пустяки, царапина.

Что-то бормоча себе под нос, он опять занялся своей раной.

— Альфонс, — сказал я, — мы его видели... ну, этого, который Готфрида... Ты ведь знаешь... Мы видели его сегодня вечером. Отто его ищет.

— Что? — Альфонс сразу же встрепенулся. — А где он? Теперь это некстати! Ему надо уходить.

— Он не уйдет.

Альфонс отбросил ножницы.

— Поезжай к нему! Ты знаешь, где он? Пускай немедленно смоется. Скажи ему, что за Готфрида мы уже квиты. Я узнал обо всем раньше вас. Сам видишь! Он стрелял, но я сбил его руку. А потом стрелял сам. Где Отто?

— Где-то в районе Менкештрассе.

— Слава Богу. Там он давно уже не живет. Но все равно убери его оттуда, Робби!

Я подошел к телефону и вызвал стоянку такси, на которой обычно бывал Густав. Он оказался на месте.

— Густав, — сказал я, — можешь сейчас подъехать на угол Визенштрассе и Бельвюплац? Только поскорее. Жду.

— Ладно. Буду через десять минут.

Я повесил трубку и вернулся к Альфонсу. Он надевал другие брюки.

— А я и не знал, что вы рыскаете по городу, — сказал он. Лицо его оставалось мокрым. — Лучше бы сидели где-нибудь на видном месте. Для алиби. А то вдруг хватятся. Всяко бывает...

— Подумай лучше о себе, — сказал я.

— Мне что! — Он говорил быстрее обычного. — Мы же с ним были одни. Поджидал его в комнате. Что-то вроде садового домика. Кругом никаких соседей. К тому же вынужденная самооборона. Он выстрелил первым, как только вошел. Мне и не надо алиби. А захочу — буду иметь хоть десять. — Он сидел на стуле, обратив ко мне широкое мокрое лицо, его волосы слиплись, крупный рот искривился, в глаза его почти нельзя было смотреть — столько в них было обнаженной и безнадежной муки, любви и тоски. — Теперь Готфрид успокоится, — произнес он тихим хриплым голосом. — А то мне все казалось, что ему неспокойно.

Я молча стоял перед ним.

— Иди же, — сказал он.

Я прошел через зал. Девушка все еще спала. Она шумно дышала. Луна поднялась уже высоко, и на улице было совсем светло. Я направился в сторону площади. Окна домов в лунном свете сверкали, как серебряные зеркала. Ветер утих. Нигде ни звука.

Через несколько минут подъехал Густав.

— Что случилось, Роберт? — спросил он.