Три товарища

Я сунул в карман письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия. И продолжал бессмысленно стоять перед почтовым окошком. Всего бы лучше отправить деньги обратно, но это невозможно, они нам нужны. Я разгладил бумажки и спрятал их. Потом вышел на улицу. Вот проклятие-то! Теперь я буду за версту обходить любую машину. Мы всегда водили дружбу с автомобилями, но «Карл» был для нас чем-то большим, чем друг. Он был надежный товарищ! «Карл», призрак дорог. Как мы подходили друг другу! «Карл» и Кестер, «Карл» и Ленц, «Карл» и Пат. Я раздраженно и беспомощно обивал снег с ботинок. Ленц мертв. «Карла» нет. А Пат? Я невидящими глазами смотрел в небо, в это бескрайнее серое небо сумасшедшего бога, придумавшего жизнь и смерть, видимо, себе на потеху.

К вечеру ветер переменился, прояснилось и похолодало. Пат почувствовала себя лучше. На следующее утро ей можно было вставать, а еще через несколько дней, когда уезжал Рот, человек, который вылечился, она даже смогла пойти на вокзал вместе со всеми.

Его провожали целой толпой. Так здесь было принято, когда кто-нибудь уезжал. Но сам Рот был не очень-то весел. По-своему ему крепко не повезло. Два года назад какое-то медицинское светило в ответ на его приставания прямо заявило, что ему осталось жить не больше двух лет, и то в случае тщательного ухода. Чтобы подстраховаться, он пристал с ножом к горлу к другому врачу и принудил того сказать правду. Вторая правда оказалась еще более горькой. Тогда Рот распределил на два года все свое состояние и пустился во все тяжкие, не обращая ни малейшего внимания на болезнь. В конце концов его с тяжелейшим кровохарканьем доставили в санаторий. Но здесь, вместо того чтобы помереть, он стал неуклонно поправляться. Когда он прибыл сюда, он весил всего девяносто фунтов. Теперь в нем было полторы сотни, и он настолько поздоровел, что мог отправляться восвояси. Да только денег теперь не было и в помине.

— Что ж мне теперь делать-то там, внизу? — спрашивал он меня, почесывая рыжий затылок. — Вы ведь недавно оттуда, как там, а?

— Там многое изменилось, — ответил я, разглядывая его круглое, набрякшее лицо с бесцветными ресницами. Он был безнадежен, но выздоровел, — вот все, что меня в нем интересовало.

— Придется поискать какое-то место, — сказал он. — Как там теперь с этим делом?

Я пожал плечами. Зачем ему объяснять, что скорее всего он не найдет никакой работы? Скоро сам во всем убедится.

— А у вас есть связи, друзья, какая-нибудь протекция?

— Друзья? — хмыкнул он. — Когда пускаешь денежки по ветру, друзья отскакивают, как блохи от мертвой собаки.

— Тогда будет трудно.

Он наморщил лоб.

— Ума не приложу, что мне делать. Осталось всего несколько сотен. Я только и умею, что сорить деньгами. Боюсь, профессор-то окажется прав, хотя и совсем по-другому. Получится, что я действительно дам дуба через два года — да только от пули.

Меня вдруг охватила лютая злоба к этому болтливому идиоту. Что он, скотина, не понимает, не чувствует цену жизни? Я смотрел на Пат, идущую впереди рядом с Антонио, смотрел на ее тонкую шею, поникшую от болезни, думал о том, как ей хочется жить, и видит Бог, я бы не задумываясь убил Рота, если бы это могло вернуть ей здоровье.

Поезд отошел. Рот махал шляпой. Провожающие кричали ему что попало вслед и смеялись. Какая-то девушка, спотыкаясь, бежала за вагоном и все кричала тонким, срывающимся голосом:

— До свидания! До свидания!

Потом она приплелась обратно и разрыдалась. У всех вокруг стали смущенные лица.

— Прошу внимания! — крикнул Антонио. — Кто плачет на вокзале, должен платить штраф. Это старый санаторный закон. Штраф идет на расходы по следующему празднику.

И он картинным жестом протянул руку для подаяния. Все опять засмеялись. Несчастная остролицая девушка тоже улыбнулась сквозь слезы и вынула из кармана пальто старенькое портмоне.

На душе у меня стало жутко тоскливо. Что за лица кругом, ведь это не улыбки, а вымученные, судорожные гримасы выморочного веселья.

— Пойдем, — сказал я Пат и крепко взял ее под руку.

И мы молча пошли по улице. У ближайшей кондитерской остановились, я заглянул внутрь и вышел с коробкой конфет.

— Жареный миндаль, — сказал я, протягивая ей коробку. — Ты ведь любишь, верно?

— Робби, — только и молвила Пат. Губы ее дрожали.

— Одну минутку, — ответил я и заскочил еще в цветочный магазин. Справившись с волнением, я появился на улице с букетом роз.

— Робби, — повторила Пат.

— Вот, становлюсь кавалером на старости лет. — Я выдавил из себя подобие жалкой улыбки.

Я не мог понять, что с нами внезапно случилось. Вероятно, виной всему был этот проклятый ушедший поезд. Будто нависла свинцовая туча, будто налетел беспокойный ветер и вырвал из рук то, что мы силились удержать. И кто мы теперь, как не заплутавшие дети, которые не знают, куда идти, но изо всех сил храбрятся?

— Надо бы выпить по рюмке сию же минуту, — сказал я.

Она кивнула. Мы зашли в ближайшее кафе и сели за пустой стол у окна.

— Ты чего хочешь, Пат?

— Рому, — сказала она и посмотрела на меня.

— Рому, — повторил я и поискал под столом ее руку. Она порывисто стиснула мою.