Подали ром. Баккарди с лимоном.
— Милый мой старый возлюбленный! — сказала Пат и подняла бокал.
— Мой старый надежный дружище, — сказал я.
Мы посидели еще немного.
— Каким иногда все кажется странным, правда? — сказала Пат.
— Да, бывает. Но потом это проходит.
Она кивнула. Мы пошли дальше, крепко прижавшись друг к другу. Мимо промчали сани лошади, от которых валил пар. Возвращались с лыжной прогулки усталые загорелые парни из хоккейной команды в красно-белых свитерах, это буйное цветение жизни.
— Как ты себя чувствуешь, Пат? — спросил я.
— Хорошо, Робби.
— Пусть к нам только кто сунется, правда?
— Да, милый. — Она прижала к себе мою руку.
Улица опустела. На заснеженные горы розовым одеялом лег закат.
— Да, Пат, ты ведь еще не знаешь, — сказал я, — у нас теперь куча денег. Кестер прислал.
Она остановилась.
— Вот это чудесно, Робби. Тогда мы можем хоть раз попировать от души.
— Нет проблем, — сказал я. — И не раз.
— Тогда пойдем в субботу в курзал. Там будет последний бал в этом году.
— Но тебе ведь нельзя выходить по вечерам.
— Никому нельзя. Но все выходят.
Я задумался.
— Робби, — сказала Пат, — пока тебя не было, я выполняла здесь все предписания. Не человек, а перепуганный рецепт — вот кто я была. И ничто не помогло. Мне стало только хуже. Не перебивай меня, я ведь заранее знаю, что ты скажешь. И знаю, что поставлено на карту. Но то время, что у меня еще есть, то время, что я с тобой, — позволь мне делать, что я хочу.
Ее лицо в багровых отсветах заката было серьезным, тихим и очень нежным. «О чем это мы? — подумал я, и во рту у меня пересохло. — Может ли это быть, бывает ли такое, чтобы люди вот так стояли и разговаривали о том, что невозможно, что не имеет права случиться? И это Пат, это она произносит эти слова — с таким спокойствием, почти беспечально, будто противостоять этому уже нельзя, будто не осталось у нас ни клочка и самой жалкой, обманной надежды. И это Пат, почти ребенок, которого нужно оберегать, это Пат говорит вдруг со мной словно из дальней дали, словно причастившись, предавшись уже тому потустороннему, чему нет названия».
— Не говори так, — пробормотал я чуть слышно. — Я ведь только имел в виду, что нам, может быть, лучше сначала посоветоваться с врачом.
— Ни с кем нам больше не нужно советоваться, ни с кем! — Она тряхнула своей прекрасной изящной головкой, глядя на меня глазами, которые я так любил. — Я ничего не хочу больше знать. Я хочу теперь быть только счастливой.
Вечером в коридорах санатория царило оживление, все о чем-то шушукались, бегали взад и вперед. К нам заглянул Антонио. Он принес приглашение на вечеринку, которая должна была состояться в комнате какого-то русского.
— Что же, и я могу так запросто пойти вместе со всеми? — спросил я.
— Здесь? — ответила Пат вопросом на вопрос.
— Здесь можно многое, чего нельзя в других местах, — сказал, улыбаясь, Антонио.
Русский оказался пожилым смуглолицым брюнетом. Он занимал две комнаты, в которых было много ковров. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах полумрак. Горели только свечи. Среди гостей находилась молодая, очень красивая испанка. У нее был день рождения, который и отмечался.
Настроение в этих озаренных мерцающим светом комнатах царило своеобразное — все это напоминало таинственное подземелье, приютившее некое братство людей одинаковой судьбы.
— Что вы будете пить? — спросил меня русский. Голос у него был низкий и мягкий.
— Все, что предложите.
Он принес бутылку коньяка и графинчик водки.
— Ведь вы здесь не лечитесь? — спросил он.
— Нет, — ответил я, смутившись.
Он предложил мне папиросы — русские сигареты с длинными бумажными мундштуками. Мы выпили.
— Вам наверняка здесь многое кажется странным, не так ли? — спросил он.
— Не могу сказать, чтобы очень, — ответил я. — Я не привык к нормальной жизни.
— Да, — сказал он, бросив затаенно-пристальный взгляд на испанку, — здесь, наверху, мир особый. И он меняет людей.
Я кивнул.
— Странная эта болезнь, — добавил он задумчиво. — Она заставляет людей жить интенсивнее. А подчас даже делает их лучше. Мистическая болезнь. Она уносит шлаки.
Он поднялся, кивнул мне и направился к испанке, которая ему улыбалась.
— Слюнявый трепач, не правда ли? — спросил кто-то позади меня.
Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.
— Я здесь в гостях, — ответил я. — А вы разве нет?
— Вот на это он женщин и ловит, — продолжал он, не слушая меня, — на это самое. И малышку на это поймал.
Я не ответил.
— Кто это? — спросил я Пат, когда он отошел.
— Музыкант. Скрипач. Безнадежно влюблен в испанку. Так, как влюбляются только здесь, наверху. Но она не желает ничего о нем знать. Она любит русского.
— Ее можно понять.
Пат засмеялась.
— По-моему, это мужчина, в которого нельзя не влюбиться. Ты не находишь?
— Нет, — ответила она.
— Ты ни разу здесь не влюблялась?
— Всерьез нет.
— Мне это было бы безразлично, — сказал я.
— Замечательное признание. — Пат выпрямилась. — А ведь это должно было бы тебе быть далеко не безразлично.