Три товарища

— Я не то хотел сказать. Даже не могу тебе объяснить, что я имел в виду. Это оттого, что я до сих пор не понимаю, что ты во мне находишь.

— Предоставь это мне, — проговорила она.

— А сама-то ты знаешь?

— Не так уж точно, — ответила она с улыбкой. — Иначе это была бы уже не любовь.

Русский оставил бутылки около нас. Я наливал себе рюмку за рюмкой и выпивал залпом. Атмосфера здесь меня угнетала. Я не любил видеть Пат в окружении больных.

— Тебе здесь не нравится? — спросила она.

— Не очень. Я еще должен привыкнуть.

— Бедненький мой... — Она погладила мою руку.

— Я не бедненький, когда ты со мной, — сказал я.

— А какая Рита красавица! Ведь правда?

— Нет, — сказал я, — ты красивее.

На коленях у молодой испанки появилась гитара. Взяв несколько аккордов, она запела, и сразу почудилось, будто в комнату впорхнула большая темная птица. Рита пела испанские песни негромко, хрипловатым, ломким голосом, какой бывает у всех больных. И не знаю отчего: то ли от незнакомых меланхолических мелодий, то ли от проникновенного, сумеречного голоса девушки, то ли от теней больных, разбросанных по креслам или просто по полу, то ли от широкого, поникшего, смуглого лица русского, — но мне вдруг показалось, что все это лишь одно рыдающее, жалобное заклинание судьбы, стоявшей, дожидавшейся там, позади занавешенных окон, что все это только мольба, только крик отчаяния и страха, страха от одиночества перед лицом безмолвно перемалывающего людей небытия.

На следующее утро Пат в прекрасном озорном настроении возилась со своими платьями.

— Болтается все как на вешалке, — бормотала она, оглядывая себя в зеркало. Потом обернулась ко мне: — А ты взял с собой смокинг, милый?

— Нет, — сказал я. — Я ведь не думал, что он здесь понадобится.

— Тогда попроси у Антонио. Он одолжит тебе свой. У вас ведь одинаковые фигуры.

— Но ведь ему самому будет нужен.

— Он наденет фрак. — Она заколола булавкой складку. — И потом сходи покатайся на лыжах. Мне тут нужно кое-что соорудить себе. А при тебе я ничего не могу делать.

— Опять Антонио, — сказал я. — Я его просто граблю. Что бы мы делали без него?

— Славный он парень, правда?

— Да, — согласился я. — Для него это самое подходящее слово. Он именно славный парень.

— Даже не знаю, что бы я делала без него, когда была здесь одна.

— Не будем больше вспоминать, — сказал я. — Что прошло, то прошло.

— Верно. — Она поцеловала меня. — Ну а теперь иди покатайся на лыжах.

Антонио уже поджидал меня.

— Я так и думал, что смокинг вы с собой не захватили, — сказал он. — Попробуйте пиджак.

Пиджак был узковат, но в целом вполне подходил. Антонио, присвистывая от удовольствия, достал и брюки.

— Повеселимся завтра на славу, — заявил он. — Дежурит, к счастью, маленькая секретарша. А то старуха Рексрот никуда бы нас не пустила. Ведь официально все это запрещено. Но неофициально мы все же не дети.

Мы отправились кататься на лыжах. Я уже вполне научился, так что учебная поляна нам была не нужна. По дороге нам встретился мужчина с бриллиантовыми кольцами на руках, в клетчатых брюках и с пышным развевающимся бантом на шее, как у художника...

— Смешные здесь попадаются типы, — заметил я.

Антонио рассмеялся.

— Это важная птица. Сопроводитель покойников.

— Что, что? — удивился я.

— Сопроводитель покойников, — повторил Антонио. — Сюда ведь приезжают лечиться со всего мира. Особенно часто из Южной Америки. Ну а родственники, как правило, хотят, чтобы их домочадцы были похоронены на родине. Такой вот сопроводитель и доставляет им гроб с покойником за весьма приличное вознаграждение. Эти люди и путешествуют по миру, и капиталец себе сколачивают изрядный. Из этого смерть сделала денди, как видите.

Мы поднялись еще немного в гору, потом стали на лыжи и покатили вниз. Белая простыня трассы то бросала нас вниз, то подкидывала на пригорках, а позади, как краснобурый мяч, кубарем катился, по грудь зарываясь в снег, заливисто лающий Билли. Он уже снова привык ко мне, хотя случалось, что посреди дороги вдруг останавливался и, поджав уши, что есть мочи несся назад к санаторию.

Я разучивал спуск «плугом» и всякий раз, когда предстояло особенно крутое место, загадывал: если не упаду, Пат выздоровеет. Ветер свистел мне в лицо, снег был тяжелым и вязким, но я снова и снова взбирался наверх, выискивая все более отвесные, все более трудные склоны, и всякий раз, когда мне удавалось их преодолеть, не упав, я думал: «Спасена!» — и хотя понимал, насколько все это глупо, тем не менее радовался, как ребенок.

В субботу вечером состоялась массовая тайная вылазка. Антонио заказал сани, которые ждали несколько ниже по склону и в стороне от санатория. Сам он, испуская веселые тирольские рулады, скатывался по откосу в лакированных ботинках и пальто нараспашку, из-под которого сверкала белая манишка.

— Он с ума сошел, — сказал я.

— Ему это не впервой, — откликнулась Пат. — Он страшно легкомысленный. Только это и помогает ему держаться. Иначе он не был бы всегда в хорошем настроении.

— Зато тем тщательнее мы упакуем тебя.