Три товарища и другие романы

Я опять сел к окну и уставился на дождь. Это был сплошной серый ливень, в мутной бесконечности которого наш дом казался маленьким островком. На душе у меня скребли кошки — редко случалось, чтобы Пат с утра предавалась унынию и печали. Но потом я стал думать о том, что еще на днях она была веселой и оживленной и, может быть, снова будет такой, когда проснется. Я знал, что она много думает о своей болезни, знал я от Жаффе и о том, что ее состояние пока не улучшилось, — но я столько видел на своем веку мертвых, что любая болезнь была для меня все-таки жизнью и надеждой. Я знал, что можно умереть от ранения, этого я повидал немало, но именно поэтому мне было трудно поверить, что человека может унести и болезнь, при которой человек внешне остается невредимым. Вот почему минуты растерянности и тревоги никогда не длились у меня подолгу.

В дверь постучали. Я прошел через комнату и открыл. На пороге стоял Хассе. Приложив палец к губам, я тихонько вышел в коридор.

— Простите, — пробормотал он.

— Зайдите ко мне, — сказал я и открыл дверь в свою комнату.

Хассе в комнату не вошел. Его побелевшее как мел лицо все как-то ужалось.

— Я только хотел сказать вам, что нам не нужно никуда ехать, — произнес он, едва шевеля губами.

— Зайдите же, — пригласил я его, — фройляйн Хольман спит, у меня есть время.

В руках он держал какое-то письмо. Вид у него был как у человека, которого ранили из ружья, но который еще надеется, что его просто толкнули.

— Лучше прочитайте сами, — сказал он и протянул мне письмо.

— Вы уже пили кофе? — спросил я.

Он покачал головой.

— Читайте письмо…

— Хорошо. А вы тем временем пейте кофе.

Я вышел на кухню и попросил Фриду принести кофе. Потом прочел письмо. Оно было от фрау Хассе и состояло всего из нескольких строк. Она сообщала ему, что хочет еще получить кое-что от жизни и поэтому не вернется. Есть человек, который понимает ее лучше, чем Хассе. Пусть он ничего не предпринимает, это бесполезно, она все равно не вернется. Да и для него самого так будет лучше. Отпадут заботы о том, хватит или не хватит жалованья. Часть своих вещей она взяла с собой, за остальными она кого-нибудь пришлет.

Письмо было ясное и деловое. Я сложил его и вернул Хассе. Он смотрел на меня с таким видом, будто все теперь зависело от меня.

— Что же теперь делать? — спросил он.

— Для начала выпейте эту чашку и съешьте чего-нибудь, — сказал я. — Не стоит суетиться и убиваться. Сейчас все обдумаем. Постарайтесь прежде всего успокоиться, иначе вы не сможете принять толковое решение.

Он послушно выпил кофе. Рука его дрожала, есть он не мог.

— Что же теперь делать? — снова спросил он.

— Ничего, — сказал я. — Надо подождать.

Он махнул рукой.

— А что бы вы хотели сделать? — спросил я.

— Не знаю. Сам не могу сообразить.

Я помолчал. Трудно было что-нибудь посоветовать. Я мог только попытаться его успокоить, а уж решить он должен был сам. Он больше не любил жену, о чем нетрудно было догадаться, но он привык к ней, а привычка для бухгалтера значит подчас больше, чем даже любовь.

Через некоторое время он заговорил, но так сбивчиво и путано, что сразу стало ясно, насколько он растерян. Потом стал упрекать себя. По ее адресу он не сказал ни слова худого. Он все пытался внушить себе, что сам во всем виноват.

— Хассе, — сказал я, — вы говорите глупости. В таких вещах не бывает ни правых, ни виноватых. Жена ушла от вас, а не вы от нее. Вы не должны себя упрекать.

— Нет, я виноват, — возразил он, разглядывая свои руки. — Виноват, что ничего не добился в жизни.

— Чего не добились?

— Ничего не добился. А значит, и виноват.

Я с удивлением взглянул на маленькую жалкую фигурку, утонувшую в плюшевом кресле.

— Хассе, — сказал я спокойно, — это может быть причиной, но не виной. Кроме того, до сих пор вам все удавалось.

Он решительно покачал головой:

— Нет, нет, это я довел ее до безумия своим вечным страхом перед увольнением. И это я ничего не добился! Что я мог ей предложить?! Ничего…

Он впал в тупое забытье. Я поднялся за бутылкой коньяка.

— Выпьем немного, — сказал я. — Ведь еще не все потеряно.

Он поднял голову.

— Еще не все потеряно, — повторил я. — Окончательно теряют человека, только когда он мертв.

Он поспешно кивнул и схватил стакан. Но тут же снова поставил его на стол, не выпив.

— Вчера меня назначили начальником канцелярии, — тихо сказал он. — Старшим бухгалтером и начальником канцелярии. Управляющий сказал мне об этом вечером. Меня назначили потому, что в последние месяцы я много работал сверхурочно. У нас слили две канцелярии. Другого начальника уволили. Я буду получать на пятьдесят марок больше. — Он взглянул на меня с внезапным отчаянием. — Как вы думаете, она бы осталась, если б знала об этом?

— Нет, — сказал я.

— На пятьдесят марок больше. Я мог бы отдавать их ей. И она могла бы себе что-нибудь покупать. К тому же у меня тысяча двести марок в банке! Для чего же я их копил? Ведь я хотел, чтобы у нее что-нибудь было на черный день. А теперь выходит, что она ушла из-за того, что я копил.

Он опять уставился перед собой.