Три товарища и другие романы

Ковры производили сильное впечатление. Среди них было два образца шестнадцатого века с изображением зверей, несколько персидских и два-три польских шелковых ковра в нежных розовых тонах с изумрудно-зеленым бордюром. Солнце и время подернули их яркие цвета мягкой патиной, так что ковры казались большими сказочными пастелями. Они придавали всему помещению такое настроение былых времен и такую гармонию, каких невозможно достичь никакими картинами. Платан в осеннем убранстве на фоне жемчужно-серого неба, взятый в рамку окна, как нельзя лучше соответствовал обстановке и сам походил на старинный ковер.

Побыв тут какое-то время, мы отправились в другие залы музея. Народу тем временем прибавилось еще, и было отчетливо видно, что большинству здесь нечего делать. С бледными лицами, в поношенных костюмах, они, заложив руки за спину, робко передвигались по залам, и по глазам было видно, что мысли их далеки от полотен Ренессанса или безмолвных античных мраморных скульптур. Многие из них сидели на обитых красной кожей скамьях, расставленных в залах. Сидели расслабленно и устало, но всем своим видом показывая, что готовы немедленно уйти, если их прогонят. На их лицах было написано недоумение по поводу того, что на кожаных скамьях можно было рассиживать бесплатно. Они не привыкли получать что бы то ни было даром.

Во всех залах царила тишина; несмотря на большое количество посетителей, не было слышно ни слова, и все же мне казалось, что я наблюдаю за какой-то титанической борьбой, неслышной борьбой людей, которые повержены, но не хотят сдаваться. Их выкинули из сферы труда, устремленности к цели, профессиональных занятий, и вот они заполнили собой тихое пристанище искусства, чтобы не закостенеть в отчаянии. Они думали о хлебе, об одном только хлебе и о работе, но они шли сюда, чтобы хоть на несколько часов убежать от своих мыслей, и вот бесцельно слонялись, волоча ноги и опустив плечи, меж правильных римских голов и прекрасных белоснежных эллинских изваяний — потрясающий контраст, безутешная картина того, чего человечество достигло за тысячи лет и чего оно достичь не смогло: оно создало бессмертные шедевры искусства, но не смогло дать вдоволь хлеба каждому из своих собратьев.

После обеда мы отправились в кино. Когда мы вышли из кинотеатра, небо прояснилось. Оно было светло-бирюзовым и очень прозрачным. На улицах и в магазинах уже горел свет. Мы медленно побрели домой, разглядывая по дороге витрины.

Я задержался перед ярко освещенными стеклами крупного мехового магазина. Вечерами стало уже прохладно, и в витринах было выставлено великое множество отливающих серебром чернобурок и разнообразных зимних пальто. Я взглянул на Пат; на ней по-прежнему был короткий меховой жакет, слишком легкий для холодного времени года.

— Будь я киногероем, я бы сейчас вошел в магазин и выбрал тебе шубу, — сказал я.

Она улыбнулась:

— Какую же?

— Да хоть вот эту! — Я показал на ту, которая показалась мне самой теплой.

Она рассмеялась.

— У тебя недурной вкус, Робби. Это превосходная канадская норка.

— Хочешь ее иметь?

Она посмотрела на меня.

— А ты знаешь, милый, сколько стоит такая шубка?

— Нет, — сказал я, — и не желаю знать. Предпочитаю думать, будто я могу дарить тебе что хочу. Почему это могут делать другие?

Она внимательно посмотрела на меня.

— Но я вовсе не хочу такую шубку, Робби.

— Нет, хочешь, — сказал я, — и ты получишь ее! И ни слова больше об этом. Завтра нам ее пришлют.

Она улыбнулась.

— Спасибо, милый, — сказала она и поцеловала меня посреди улицы. — А теперь твой черед. — Она остановилась перед магазином модной мужской одежды. — Вот этот фрак! Он подойдет к моей норке. И этот цилиндр тоже. Интересно, как ты будешь выглядеть в цилиндре?

— Как трубочист. — Я посмотрел на фрак. Он был пришпилен к стенду, обитому серым бархатом. Я присмотрелся к витрине внимательнее. Да ведь это тот самый магазин, в котором я весной купил себе галстук — в тот самый день, когда впервые был с Пат вдвоем и надрызгался. К горлу вдруг подступил комок, сам не знаю почему. Да, весной — тогда я еще ни о чем и понятия не имел.

Я взял узкую ладонь Пат и прижал ее на секунду к своей щеке.

— К шубке надо еще что-нибудь, — проговорил я наконец. — Одна такая шубка — все равно что автомобиль без мотора. Два-три вечерних платья…

— Вечерние платья, — подхватила она, останавливаясь перед большой витриной, — да, вечерние платья — против этого устоять труднее…

Мы выбрали три чудесных платья. Я видел, что Пат явно оживилась от этой игры. Она уже ушла в нее с головой, ибо вечерние платья были ее слабостью. Мы стали заодно подбирать все, что к платьям необходимо, и Пат оживилась еще больше. Ее глаза загорелись. Я стоял рядом с ней, слушал, что она говорит, смеялся и думал о том, какое это все же проклятие — любить женщину и быть бедным.

— Пойдем, — воскликнул я наконец в порыве какого-то отчаянного веселья, — уж если делать что-нибудь, то до конца! — И я повлек ее к ювелирной лавке. — Вот этот изумрудный браслет! А к нему эти кольца и сережки! И не надо спорить! Изумруд — это твой камень.