Три товарища и другие романы

— Эту комнату мне уже все равно не сдать.

— Хорошо.

Чиновник откланялся и вышел из комнаты. Мы тоже вышли вслед за ним. Орлов запер дверь и передал ключ фрау Залевски.

— Надо бы поменьше болтать обо всем этом, — сказал я.

— Я тоже так считаю, — сказала фрау Залевски.

— Это относится прежде всего к вам, Фрида, — добавил я.

Фрида словно очнулась от забытья. В ее глазах появился блеск. Она ничего не ответила.

— Если вы скажете хоть слово фройляйн Хольман, — сказал я, — то помогай вам Бог!

— Сама знаю, — ответила она с вызовом, — бедняжка слишком болезненна для таких дел!

Ее глаза так и сверкали. Мне стоило усилий сдержаться, чтобы не влепить ей пощечину.

— Бедный Хассе! — воскликнула фрау Залевски.

В коридоре было совсем темно.

— Вы довольно грубо вели себя по отношению к графу Орлову, — сказал я финансовому жрецу. — Не хотите ли извиниться перед ним?

Старик вытаращил на меня глаза, а затем выпалил:

— Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! — И он с грохотом захлопнул за собой дверь своей комнаты.

— Что это случилось с тихим собирателем марок? — спросил я удивленно. — Ведь он всегда был кроток, как агнец.

— Он уже несколько месяцев не пропускает ни одного предвыборного собрания, — донесся из темноты голос Георгия.

— Ах вот оно что!

Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски внезапно разрыдалась.

— Не принимайте все это так близко к сердцу, — сказал я. — Все равно уже ничего не поправить.

— Это слишком ужасно, — всхлипывала она. — Я должна уехать отсюда, я этого не переживу!

— Переживете, — сказал я. — Однажды мне довелось видеть сотни трупов сразу. Англичан, отравленных газом. И ничего, пережил…

Я пожал руку Георгию и пошел к себе. Было темно. Я невольно посмотрел на окно, прежде чем включить свет. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал бутылку с коньяком и налил себе рюмку. Коньяк был хороший, и хорошо, что он у меня оказался. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хассе. Я думал о том, что нельзя было оставлять его одного. Я был подавлен, хотя не мог себя ни в чем упрекнуть. Я столько всего повидал в жизни, что давно уже знал: либо вся наша жизнь — один сплошной упрек, либо нам вообще не в чем себя упрекать. Хассе просто не повезло, что все это стряслось в воскресенье. В будний день он пошел бы себе на службу — и, глядишь, все как-нибудь обошлось бы.

Я выпил еще коньяку. Что толку думать об этом? Да и кто может знать, что ему самому еще предстоит? Еще неизвестно, не покажется ли нам завтра счастливчиком тот, кому сегодня мы сочувствуем.

Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она встретила меня открытыми глазами.

— Что же это со мной творится, Робби, просто ужас! — сказала она. — Опять меня разморило.

— Это ведь хорошо, — ответил я.

— Нет! — Она приподнялась на локтях. — Я не хочу столько спать.

— Почему же? А мне вот хочется иногда уснуть и проспать лет пятьдесят.

— И состариться на столько же тебе тоже охота?

— Не знаю. Это можно сказать только потом.

— Ты чем-нибудь огорчен?

— Нет, — сказал я. — Напротив. Я как раз решил, что сейчас мы оденемся и отправимся куда-нибудь, где можно шикарно поужинать. Будем есть все, что ты любишь. И слегка наклюкаемся.

— Хорошо, — ответила она. — Это тоже входит в программу нашего великого банкротства?

— Да, — сказал я. — Входит.

XXI

В середине октября Жаффе пригласил меня к себе. Было десять часов утра, но погода стояла настолько пасмурная, что в клинике еще горел электрический свет. Смешиваясь с сизой мглой за окном, он казался болезненно матовым.

Жаффе сидел один в своей просторной приемной. Он поднял голову при моем появлении, сверкнув бликом на лысине, и угрюмо кивнул в сторону большого окна, по которому хлестал дождь.

— Что вы скажете о погоде, будь она неладна?

Я пожал плечами:

— Надо надеяться, скоро это прекратится.

— Не прекратится.

Он смотрел на меня и молчал. Потом взял карандаш, постучал им по крышке письменного стола и снова положил на место.

— Я догадываюсь, зачем вы меня позвали, — сказал я.

Жаффе буркнул в ответ что-то невнятное.

Немного подождав, я сказал:

— Ей, видимо, уже пора ехать…

— Да…

Жаффе мрачно смотрел перед собой.

— Я надеялся подождать до конца октября. Но в такую погоду… — Он опять потянулся за карандашом.

Дождь скосило порывом ветра и ударило в стекло с треском отдаленной пулеметной очереди.

— Когда же, по-вашему, она должна ехать? — спросил я.

Он взглянул вдруг снизу вверх прямо мне в глаза.

— Завтра.

На секунду мне показалось, что почва уходит у меня из-под ног. Воздух был как вата и застревал в легких. Потом это ощущение прошло, и я спросил, насколько мог спокойно, но каким-то чужим голосом, который долетел до меня как будто издалека:

— Значит, ее состояние резко ухудшилось?

Жаффе решительно покачал головой и встал.

— Если бы оно резко ухудшилось, она вообще не смогла бы никуда ехать, — хмуро заметил он. — Просто ей там будет лучше. В такую погоду опасность подстерегает ее всякий день. Простуда и прочее…

Он взял со стола несколько писем.