Три товарища и другие романы

Мы вышли. Квартирная дверь захлопнулась за нами. На лестнице был полумрак — несколько лампочек перегорело. Пат молча и тихо спускалась по лестнице своим плавным шагом. У меня было такое чувство, будто кончился отпуск, и вот в серых предрассветных сумерках мы отправляемся на вокзал, чтобы снова ехать на фронт.

Ленц распахнул дверцу такси.

— Осторожно! — сказал он.

Машина была полна роз. Два огромных букета белых и красных роз лежали на задних сиденьях. Я сразу догадался, откуда они, — из церковного сада.

— Последние! — самодовольно заявил Ленц. — Стоили мне немалых усилий. Пришлось выдержать большую дискуссию с пастором.

— Это не такой ли с голубыми детскими глазами? — спросил я.

— А, стало быть, это был ты, брат мой! — воскликнул Готфрид, — О тебе была его повесть. Горькая повесть о разочаровании, каковое он испытал, удостоверившись, в чем была истинная причина горячей молитвы. А уж он было поверил, что набожность среди мужского населения вновь пошла в гору.

— А тебя он что же — так и отпустил с цветами?

— Он дал мне высказаться. А потом взялся помогать мне срезать бутоны.

— Неужели правда? — рассмеялась Пат.

Готфрид ухмыльнулся:

— Ну разумеется. Вам бы полюбоваться этим зрелищем: духовный отец в облачении прыгает в темноте, чтобы достать ветку повыше. Его прямо-таки охватил спортивный азарт. Да он и был, по его рассказам, футболистом, когда учился в гимназии. Правым полусредним, кажется.

— Ты совратил пастора на воровство, — сказал я. — Это обойдется тебе в несколько сотен лет ада. Но где же Отто?

— Он уже у Альфонса. Ведь мы будем ужинать у Альфонса?

— Да, конечно, — сказала Пат.

— Тогда вперед!

Альфонс угостил нас зайцем, нашпигованным печеными яблоками, с красной капустой. А под конец завел патефон и поставил пластинку с хором донских казаков. То была очень тихая песня, сам хор звучал приглушенно, как далекий орган, а над ним возносился одинокий и чистый голос. Мне почудилось, будто отворилась бесшумная дверь, вошел усталый старик, молча присел к столику и стал слушать песню своих юных дней.

— Братцы, — сказал Альфонс после того, как пение, постепенно затихая, растаяло наконец в воздухе, как вздох, — братцы, знаете, о чем я всякий раз вспоминаю, когда слышу это? Я вспоминаю Ипр в семнадцатом году… А ты, Готфрид, еще помнишь тот мартовский вечер с Бертельсманом?…

— Да, — сказал Ленц, — помню, Альфонс. И вечер, и вишни…

Альфонс кивнул.

Кестер поднялся.

— По-моему, пора. — Он взглянул на часы. — Да, надо ехать.

— Еще по рюмке коньяку, — сказал Альфонс. — Настоящий «Наполеон»! Ведь я его притащил ради вас!

Мы выпили коньяк и стали собираться.

— До свидания, Альфонс! — сказала Пат. — Я так любила бывать здесь. — Она протянула ему руку.

Альфонс покраснел. Он сжимал ее руку своими лапищами.

— Так вы это… ежели что… дайте знать. — Он выглядел крайне смущенно. — Ведь вы теперь тоже наша. Вот уж никогда не думал, что когда-нибудь женщина станет нашей…

— Спасибо, — сказала Пат. — Спасибо, Альфонс, Вы не могли бы сказать мне ничего приятнее. До свидания и всего вам доброго.

— До свидания! До скорого!

Кестер с Ленцем проводили нас на вокзал. У нашего дома мы на минутку остановились, и я сбегал за псом. Чемоданы Юпп уже отвез на вокзал.

Мы едва успели на поезд. Как только мы вошли в вагон, он тронулся. Паровоз уже разбегался, когда Готфрид вынул из кармана завернутую во что-то бутылку и протянул мне.

— Возьми-ка, Робби, вот это. В дороге всегда пригодится.

— Спасибо, — сказал я, — распейте ее сегодня сами, братцы. У меня с собой кое-что имеется.

— Возьми! — настаивал Ленц. — Этого добра никогда не бывает достаточно! — Он уже шел рядом с едущим поездом и на ходу бросил мне бутылку. — До свидания, Пат! — крикнул он. — Как разоримся тут, немедленно приедем к вам в горы. Отто — лыжником, я — танцмейстером, Робби — пианистом. Составим с вами ансамбль и будем разъезжать по отелям.

Поезд набрал скорость, и Готфрид отстал. Пат, высунувшись из окна, махала до тех пор, пока вокзал не скрылся за поворотом. Потом она обернулась. Она была очень бледна, и в глазах ее блестели слезы. Я обнял ее.

— Давай-ка выпьем теперь чего-нибудь, — сказал я. — Ты великолепно держалась.

— Настроение у меня, однако, отнюдь не великолепное, — сказала она и попыталась улыбнуться.

— У меня тоже, — признался я. — Поэтому и надо немного выпить.

Я откупорил бутылку коньяка и налил ей в стакан.

— Хорош? — спросил я.

Она кивнула и прильнула к моему плечу.

— Ах, милый, что же теперь будет?

— Ты не должна плакать, — сказал я. — Я так гордился тем, что ты ни разу не заплакала за весь день.

— Да я вовсе не плачу, — возразила она, тряся головой, а по тонкому лицу ее бежали слезы.

— Ну-ка, выпей еще, — сказал я, крепко прижимая ее к себе. — Это только в первый момент тяжело, сейчас все пройдет.

Она кивнула:

— Да, Робби. Не обращай внимания. Сейчас все пройдет. Лучше, чтобы ты совсем этого не видел. Дай мне только побыть немного одной, и я с этим справлюсь.

— Зачем же? Ты мужественно держалась весь день, так что теперь можешь поплакать вволю.

— Я держалась совсем не мужественно. Просто ты этого не заметил.