Три товарища и другие романы

— Чепуха! Тоже мне, велика важность! Если это не любовь, то это вообще распоследний пустяк на свете. Я знал одну женщину, так она говорила, ей легче с мужиком переспать, чем назвать его по имени. — Морозов склонил голову. Его лобастый лысый череп под лампой слегка отсвечивал. — Я так тебе скажу, Равич: нам надо быть добрее — поелику возможно и доколе возможно, потому что в жизни нам еще предстоит совершить сколько-то так называемых преступлений. По крайней мере мне. Да и тебе, наверно.

— Тоже верно.

Морозов облокотился на кадку с чахлой пальмой. Та испуганно покачнулась.

— Жить — это значит жить другими. Все мы потихоньку едим друг друга поедом. Поэтому всякий проблеск доброты, хоть изредка, хоть крохотный, — он никому не повредит. Он сил придает — как бы тяжело тебе ни жилось.

— Хорошо. Завтра зайду, посмотрю, как она.

— Вот и прекрасно, — рассудил Морозов. — Это я и имел в виду. А теперь побоку все разговоры. Белыми кто играет?

5

Хозяин гостиницы сразу же Равича узнал.

— Дама у себя в комнате, — сообщил он.

— Можете ей позвонить и сказать, что я пришел?

— Комната без телефона. Да вы сами можете к ней подняться.

— В каком она номере?

— Двадцать седьмой.

— У меня отвратительная память на имена. Не подскажете, как ее зовут?

Хозяин и бровью не повел.

— Маду. Жоан Маду, — сообщил он. — Не думаю, что это настоящее имя. Скорей всего артистический псевдоним.

— Почему артистический?

— Она и в карточке у нас записалась актрисой. Уж больно звучно, верно?

— Да как сказать. Знавал я одного артиста, так тот выступал под именем Густав Шмидт. А по-настоящему его звали граф Александр Мария фон Цамбона. Густав Шмидт был его артистический псевдоним. Не больно звучно, верно?

Хозяин, однако, не стушевался.

— В наши дни чего только не бывает, — философски заметил он.

— Не так уж много всего и бывает в наши дни. Загляните в учебники истории, и вы легко убедитесь, что нам достались еще относительно спокойные времена.

— Благодарю покорно, мне и этих времен за глаза хватает.

— Мне тоже. Но чем-то же надо себя утешить. Так вы сказали, двадцать седьмой?

— Так точно, месье.

Равич постучал. Никто не ответил. Он постучал снова и на сей раз едва расслышал что-то невнятное. Отворив дверь, он сразу увидел женщину. Та сидела на кровати, что нелепо громоздилась поперек комнаты у торцевой стены, и когда он вошел, медленно подняла глаза. Здесь, в гостиничном номере, странно было видеть на ней все тот же синий костюм, в котором Равич встретил ее в первый вечер. Застань он ее распустехой, валяющейся в замызганном домашнем халате, — и то вид был бы не такой неприкаянный. Но в этом костюме, одетая невесть для чего и кого, просто по привычке, утратившей для нее всякий смысл, она выглядела столь безутешно, что у Равича от жалости дрогнуло сердце. Ему ли не знать этой тоски — он-то сотни людей перевидал вот в такой же безнадежной позе, несчастных эмигрантов, заброшенных жизнью на чужбину из чужбин. Крохотный островок среди безбрежности бытия — они сидели вот так же и так же не знали, как быть и что делать, и лишь сила привычки еще как-то удерживала их на плаву.

Он прикрыл за собой дверь.

— Надеюсь, не помешал? — спросил он и тут же ощутил всю бессмысленность своего вопроса. Кто и что может ей сейчас помешать? Мешать-то уже считай что некому.

Он положил шляпу на стул.

— Удалось все уладить? — спросил он.

— Да. Не так уж и много было хлопот.

— И все без осложнений?

— Вроде да.

Равич сел в единственное имевшееся в номере кресло. Пружины заскрипели, и он почувствовал, что одна из них сломана.

— Вы куда-то уходите? — спросил он.

— Да. Когда-нибудь. Позже. Никуда особенно, так. Что еще остается?

— Да ничего. Это правильно на первых порах. У вас нет знакомых в Париже?

— Нет.

— Никого?

Женщина тяжело подняла голову.

— Никого. Кроме вас, хозяина, официанта и горничной. — Она мучительно улыбнулась. — Не много, правда?

— Не очень. А что, разве у… — Он пытался припомнить фамилию умершего, но не смог. Забыл.

— Нет, — угадала его вопрос женщина. — У Рашинского не было знакомых в Париже. Или я их не видела. Мы только приехали, и он сразу заболел.

Равич не собирался долго засиживаться. Но сейчас, увидев ее вот такой, он передумал.

— Вы уже ужинали?

— Нет. Да мне и не хочется.

— А вообще сегодня что-нибудь ели?

— Да. Обедала. Днем это как-то проще. Но вечером…

Равич огляделся. Небольшая комната казалась голой, от гостиничных стен веяло ноябрем и безнадегой.

— Самое время вам отсюда выбраться, — сказал он. — Пойдемте. Сходим куда-нибудь поужинать.

Он ожидал, что женщина станет возражать. Столько унылого безразличия было во всем ее облике, что казалось, ей эту хандру уже нипочем с себя не стряхнуть. Однако она тотчас же встала и потянулась за плащом.

— Это не подойдет, — сказал он. — Слишком легкий. Потеплее ничего нет? На улице холодно.

— Так ведь дождь был…

— Он и сейчас не кончился. Но все равно холодно. Другого у вас ничего нет? Пальто потеплее или, на худой конец, свитера?

— Да, свитер есть.