Три товарища и другие романы

— Далековато? — с мрачной усмешкой переспросил Розенфельд. — Это смотря откуда.

27

Море. Море гремучей тьмы, плещущей в уши. Потом пронзительный звон в коридорах, корабль, рев гудка, паника крушения — и сразу ночь, и что-то знакомое в ускользающем сне, смутно сереющий лоскут окна, но все еще звон, звонок, телефон.

Равич сдернул трубку.

— Алло!

— Равич!

— В чем дело? Кто это?

— Это я. Не узнаешь?

— Теперь узнал. Что случилось?

— Приезжай! Скорее! Немедленно!

— Да что случилось-то?

— Приезжай, Равич! Случилось…

— Что случилось?

— Говорю же тебе, случилось! Мне страшно! Приезжай, приезжай сейчас же! Помоги мне! Равич! Приезжай!

В трубке щелкнуло. Все еще ничего не понимая, Равич слушал короткие гудки. Жоан повесила трубку. Он тоже положил трубку на рычажок, уставившись спросонок в сереющую мглу за окном. Пелена тяжелого сна все еще застилала сознание. Первая мысль была — это Хааке, конечно, Хааке, — покуда он не разглядел окно, сообразив, что он у себя, в гостинице «Интернасьональ», а вовсе не в «Принце Уэльском», куда ему еще только предстоит перебраться. Посмотрел на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре. И тут его словно подбросило. В тот день, когда он с Хааке беседовал, Жоан ведь что-то такое говорила — опасность, она боится… Если вдруг… А что, все бывает! Он и не такую дурь на своем веку повидал. Поспешно собирая все необходимое, он на ходу одевался.

Такси сумел поймать сразу за углом. Таксист ездил с собакой. На шее у него живой горжеткой устроился карликовый пинчер. На каждой неровности мостовой собачонка невозмутимо подскакивала вместе с машиной. Равича это просто бесило. Хотелось схватить песика и шваркнуть на сиденье. Но он слишком хорошо знал, что за народ парижские таксисты.

Одиноко тарахтя, машина катила сквозь теплынь июльской ночи. В воздухе робкое дыхание свежей листвы. Волны аромата, где-то цветет липа, жасминная россыпь звезд на светлеющем небе, тут же и самолет, мигая сигнальными огнями, зеленым и красным, словно тяжелый жужжащий жук между светляками; притихшие улицы, звенящая пустота, истошное пение двух пьяных, аккордеон откуда-то из подвала, и вдруг — накатом — испуг, страх, паника, он не успеет, да скорей же, скорей…

Вот и дом. Сонное царство. Лифт ползет вниз. Ползет нескончаемо долго, жирной светящейся гусеницей. Равич уже взбежал по пролету лестницы, но опомнился, повернул. Лифт, даже такой медленный, все равно быстрее.

О, эти игрушки-клетушки парижских лифтов! Словно пеналы камер-одиночек, обшарпанные, трясучие, гремучие, при этом открытые со всех сторон, — только пол, редкие прутья ограждения, одна лампочка вполнакала, другая мигает на последнем издыхании, наконец-то верхний этаж. Он раздвинул решетку, позвонил.

Открыла сама Жоан. Равич впился в нее глазами — ни крови, ни синяков. Лицо нормальное, вообще ничего.

— Что случилось? — выпалил он. — Где…

— Равич! Ты приехал!

— Где… Ты что-то натворила?

Она посторонилась, пропуская его в квартиру. Он вошел. Огляделся. Никого.

— Где? В спальне?

— Что? — не поняла она.

— У тебя в спальне кто-то? Есть там кто-нибудь?

— Да никого. С какой стати? — И, удивляясь его недоумению, добавила: — Зачем мне кто-то, когда я тебя жду?

Он все еще смотрел на нее. Стоит как ни в чем не бывало, цела-невредима, и даже улыбается.

— С чего ты вообще взял? — Она уже почти смеялась. — Равич! — усмехнулась она, и в тот же миг кровь ударила ему в лицо, словно пригоршня града: она решила, что он ревнует, и даже потешается над ним! Медицинская сумка на плече мгновенно налилась свинцом. Он поставил ее на стул.

— Ах ты, сука паскудная!

— Ты что? Да что с тобой?

— Ах ты, сука паскудная! — повторил он. — А я-то, осел, поверил!

Снова подхватив сумку, он повернулся к двери. Она тут же очутилась рядом.

— Ты куда? Только не уходи! Ты не смеешь меня бросить! Если уйдешь, я ни за что не ручаюсь!

— Вранье! — бросил он. — Жалкое вранье! Хоть бы врала по-человечески, а это ж такая дешевка — с души воротит! Нашла чем шутить!

Но она уже тащила его от двери.

— Да ты только посмотри! Посмотри, что было! Сам увидишь! Погляди, что он устроил. И мне страшно — вдруг он снова придет! Ты не знаешь, какой он бывает…

На полу опрокинутый стул. И лампа в придачу. Несколько осколков стекла.

— Обувайся, когда по дому ходишь. Не то порежешься. Это все, что я тебе могу посоветовать.

Между осколками валялась фотокарточка. Равич раздвинул осколки ногой, фотокарточку поднял.

— На вот. — Он бросил фото на стол. — И оставь меня в покое.

Она все еще стоит у него на пути. И смотрит в упор. Только лицо опять совсем другое.

— Равич, — сказала она тихо, сдавленным голосом, — можешь обзывать меня как хочешь. Я часто врала. И дальше буду врать. Мне так хотелось…

Она отшвырнула фотокарточку, и та, скользнув по столу, перевернулась лицом вверх. На фото был совсем другой мужчина, не тот, с кем Равич видел ее в «Клош д’Ор».