Три жизни Красина

— Погоди, Семён, примерь-ка вот это...

Красин достал из гардероба добротное осеннее пальто.

— Спасибо, дорогой, большое спасибо. Но плащ, в котором я хожу, всегда должен быть со мной. Его подарил мне в Париже Ильич. А Ильичу подарила мать. Я должен вернуть плащ Ленину. Я не могу с ним расстаться ни на минуту...

Красин промолчал. Последний раз обнял Камо.

Щёлкнул французский замок.

Петербург лихорадило. Уже к лету 1912 год действительно напоминал 1905-й, как брат-близнец. Забастовки, стачки, демонстрации. Выходит газета «Правда».

На Балканах, в этом «пороховом погребе Европы» — война. Со дня на день можно ожидать, что из «погреба» полыхнёт пламя всеевропейской бойни.

Известия о каждой новой стачке повергают Леонида Борисовича в мрачнейшее настроение. Хочется плюнуть на эту опостылевшую немецкую фирму. Перейти на нелегальное положение, вновь стать Никитичем.

Он ищет связи с былыми товарищами и находит их. По просьбе Горького, деятельно помогает Ладыжникову издавать социал-демократическую литературу. Тайно встречается с большевиками — депутатами IV Государственной думы, охотно выполняет их поручения. И всегда готов раскрыть свой бумажник.

Шпионы сбились с ног. А что, если инженер Красин вновь стал цекистом Никитичем. Так по крайней мере думает охранка. Она квалифицирует частые наезды Леонида Борисовича в Питер как конспиративные — для свидания с членами думской социал-демократической фракции. Для полиции этот инженер по-прежнему друг Ленина.

Сентябрь ещё не успел позолотить листву. Сокольники только чуть-чуть побурели и притихли. На аллеях не видно людей.

Леонид Борисович рассеянно бредёт куда-то в глубь парка. Он устал. Он хочет в одиночестве посидеть среди зелени и ни о чём не думать. Просто посидеть. Послушать осень.

Упадёт с дерева первый тронутый непогодой лист. И долго-долго кружится в воздухе, раскачивается из стороны в сторону, словно посылает прощальный привет своим ещё зелёным собратьям.

Тихо. Улетели певчие птицы. И только шатальцы-воробьи изредка перепархивают с дерева на дерево.

На дорожке показался какой-то чистенький, аккуратненький старичок. Самшитовая трость зацепилась за его локоть. Старичок уткнулся в газету. Из кармана чесучового пиджака тоже торчат газеты.

Красин посторонился. Старик его не замечает. Делает несколько шагов, останавливается. Что-то бормочет под нос, сокрушённо качает головой.

— Э... господин, простите, не имею чести...

Красин готов дать стрекоча, но одно слово его насторожило. Старичок спрашивает, что значит «экспроприация». Красин схватил газету. Сегодня он их не читал.

Камо!

Безумец Камо. Никто иной не решился бы на этот «экс». Газетная заметка скупа. В ней не названы имена, но «близ Тифлиса» ...«преступники арестованы...»

Боже мой! Опять попался! Или Камо сам не участвовал? Нет, участвовал. Он всегда идёт первым. Теперь всё! Метехский замок. Военный суд! Виселица!..

Почему, почему он тогда не отговорил, не убедил Семёна отказаться от «экса». Ведь к нему, к Красину, пришёл Камо за советом!

Леонид Борисович беспощаден к себе. Тут же на осенней дорожке Сокольников он ясно, без обиняков резюмирует: поддался настроению, на минуту вообразил себя вновь главой революционных боевиков! И загубил друга, товарища, брата!

Камо, Камо! Разве не ты так зло, так горько шутил: «Земля жалуется, что я ступаю по ней...»

Неуютно, тоскливо на пустынных аллеях молчаливого парка.

Для сыскного отдела охранки годы революции были хорошей школой. Ведь раньше, до 1905-го не раз поднадзорные ускользали от филёров, обманывали самым простейшим образом. Теперь нет, не обманешь.

Подполковник Турчанинов самодовольно глянул на себя в зеркало, слегка подправил растрепавшиеся волосы, одёрнул мундир и вошёл в кабинет начальника Московского охранного отделения. В кабинете пусто. Вот неудача! Турчанинов хотел порадовать генерала известием о поднадзорном, который год назад так внезапно исчез.

Ладно, он зайдёт попозже.

Авель Енукидзе всю дорогу от Ростова до Москвы чувствовал, что за ним тянется «хвост». И в Москве, блуждая по улицам, он никак не мог отделаться от какого-то бравого молодца в бекеше, тёплом треухе и высоких сапогах. «Завести его, что ли, на пустырь, да и поговорить?» Авель даже остановился, вынул из карманов руки.

— Чёрт, холодище какой!

Нет, он не пойдёт дальше. Где-то тут, рядом живёт Никитич, он зайдёт к нему, скажет о «подмётке», а уж Красин-то придумает, как отделаться от филёра. Да, но, может быть, Леонид Борисович тоже на прицеле у охранки? И тогда он просто подведёт его.

Енукидзе, бормоча про себя грузинские проклятия, двинулся дальше. Где-то на Маросейке он нырнул в подъезд.

Контора акционерного общества. Ну и хорошо. Он погреется немного, а филёр пусть мёрзнет. Енукидзе вошёл в помещение конторы. Вот удача! Эта дверь наверняка выход во двор. Енукидзе, не раздумывая, потянул за ручку.