Три жизни Красина

Они долго беседовали в этот день. Иоффе убедился, что Красину известно о переговорах с немцами куда больше, чем это можно было почерпнуть из газет. Красин и не скрывал источника информации: Вацлав Вацлавович делился с ним буквально каждой новостью.

Иоффе понимал: у Красина трезвый, ясный ум, прекрасное знание экономики России и Германии. Такой человек незаменим на переговорах. Леонид Борисович сумеет прижать немцев фактами.

Владимир Ильич Ленин дал указание включить Красина в состав финансовой и экономической комиссии по мирным переговорам с Германией. С этого знаменательного дня началась третья жизнь Красина. Он был подпольщиком, был инженером, теперь наступила самая важная часть его существования: с партией, с Лениным он будет строить Новый мир.

Владимир Ильич Ленин был очень доволен. Значит, он не ошибся в Леониде Борисовиче, значит, недаром они дважды встречались в этом году...

Снова Германия. В Соснице, на таможне, с советскими делегатами обращаются грубо. Заставляют ждать.

После разорённой России, после благоденствующей Швеции, Леонид Борисович пытливо вглядывается в мелькающие за окнами вагона немецкие деревушки, маленькие станции. Он видел их до войны. Ему есть с чем сравнивать.

Ужели правда, что немцы удовлетворительно справляются с лишениями, несмотря на опустошительную войну? Всё те же аккуратные дома под черепицей, ровно расчерченные квадраты полей, уже подёрнувшиеся свежей зеленью яровых всходов. Станции свеженькие, чистенькие, строгие.

Не может быть! Красин отворачивается от домов. Он ищет стада коров. Их нет. А бывало, раньше — откормленные коровы, слоноподобные лошади естественно вписывались в сельские пейзажи Германии.

Нет, его не обманешь видом внешнего благополучия. Поезда забиты солдатами. Обветренные, измученные лица. Они ничего не выражают, кроме усталости, а может быть, и безнадёжности. Солдатская одежда говорит о многом. Лохмотья, штопанные и перештопанные, грязные, вонючие. Сапоги только у офицеров. У солдат обмотки, стоптанные ботинки. Эти люди, эта одежда кричат о крайности, о пределе.

Среди пассажиров классных вагонов Красин выглядит щёголем. Но ведь он дипломат. Ему предстоит участвовать в переговорах, дополняющих некоторые статьи Брестского мира.

Берлин встречает пустующими окраинами. Грязно. Темно. Безлюдно. Мёртвые предместья. Мёртвая тишина, в которой нестерпимо гулко стучит поезд.

На привокзальной площади — ни извозчиков, ни фонарей. С каким-то невероятным грохотом, скрежетом, визгом проезжают грузовики. Один, другой, третий. И все дребезжат, словно за ними тянутся гроздья пустых консервных банок. В темноте не разглядишь.

Леонид Борисович стоит оглушённый. Чемодан у него невелик, зато тяжёл. Не донести. Сердце уже не то.

Какой-то парень, лет шестнадцати, тащит на ручной тележке небольшой мешок.

Молодой человек оказался сговорчивым. Ему всё равно, куда идти. А тележка — его единственная кормилица.

И так, пешком, через весь Берлин до отеля «Элита», памятного по первым тяжёлым дням «берлинского сидения».

«Элита» потемнела, словно над ней пронеслись столетия. Исчез тучный, предупредительный швейцар. Едва тлеет электрическая лампочка. И портье с нескрываемой завистью, даже злобой оглядывает стройного посетителя. Портье тот самый. Он обрюзг и похудел, кожа висит мешками, как и его старый, но когда-то щеголеватый фрак.

Утром Красин неторопливо обходит знакомые улицы. Это не просто моцион. Завтра он встретится с представителями ведомства иностранных дел, чиновниками, генералами, промышленниками. Они будут корректны, наглы, будут похваляться мощью германских армий, ссылаться на победы, а может быть, и открыто угрожать.

Но против них будет Берлин. Теперь Леонид Борисович знает это твёрдо. Лицо столицы — визитная карточка страны. И громкие слова никого не обманут. Гораздо выразительнее вот эти витрины. Пустые, они длинной чередой выстроились вдоль улиц. К запылённым окнам многих из них прилепились объявления — «сдаётся».

Неистово скрежещут грузовики, до озноба, до зубной боли. Теперь, днём, Красин понял, в чём дело — в Германии нет ни грамма каучука, а значит, нет и шин. Автомобили обуты в стальные подвижные панцири на пружинах. Это могильный скрежет страны.

Изредка навстречу попадаются ломовики. Исхудалые, облезшие одры несут хомут где-то на груди — они слишком отощали для довоенной сбруи.

Трамваи еле тащатся. Подолгу стоят на остановках, словно набираются сил для нового отрезка пути. Иногда вагоны разваливаются на ходу. Тогда пожилые женщины-вожатые равнодушно бросают лаконичное «Kranke», снимают с контроллера ручку и уходят.

Каждый второй прохожий — женщина. Худые старухи, худые девушки. Сзади не отличишь. На левом рукаве траурные повязки.

Печальна картина Берлина. Более печальна, чем виды притихшего Питера, заснеженной Москвы. В России тоже разруха. И голод. И холод. И худые женщины. И битые фонари. Там траур носят в сердце. В рукавах согревают руки. Но там жизнь победила смерть. Революция греет озябшие сердца.