Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга первая

Новый музей теперь являет прекрасный пример постмодернистского синтетизма. Чипперфильд тактично и продуманно сочетал остатки прежнего здания (обвалившаяся штукатурка, фрагменты старой кирпичной кладки, трещины, поблекшие остатки декоративных росписей) с элементами современной архитектуры, не лишенной элегантного аскетизма. При первом посещении интерес к пространственным решениям даже несколько отодвигает на второй план сами экспонаты. В Шарлоттенбурге музей был меньше, архитектурно скромнее, зато легче было сосредоточиться на выставленных шедеврах. Но, собственно говоря, я хотел писать не о Чипперфильде, хотя сооруженный им музей вполне достойная тема для разговора, а о древнеегипетском искусстве, создавшем уникальные образцы метафизических синтезов (в МС — первый тип сочетания несочетаемого). Непосредственным же поводом для этого служат некоторые мысли, высказанные Вами в последнем письме (27.07.11)[43].

Для начала кратко повторю свою характеристику первого типа символизации (МС). В нем ясно присутствуют конститутивные моменты, позволяющие определить этот тип как:

— астрально-оккультный;

— мистериально-мифологический;

— существующий в теургическом контексте;

— и, соответственно, покоящийся на строгом соблюдении принципа каноничности.

Из этих определений, каждое из которых требует развернутого комментария, — без них, впрочем, в рамках наших собеседований можно вполне обойтись, — явствует, насколько этот тип далеко отстоит от современного подхода к искусству и насколько трудно адекватно воспринять произведения, созданные в соответствии с вышеперечисленными принципами. Здесь мы имеем дело со сверхчувственными реальностями, архетипами или, говоря словами Юнга, «фактическими „богами“», которые открывают себя как автономные ментально-психические комплексы, могущественно действующие в человеческом подсознании из духовного мира. Отсутствие соответствующего понятийно-вербального аппарата и умственных привычек, позволяющих осознать присутствие «фактических „богов“», является, согласно Юнгу, одним из важнейших факторов, дестабилизирующих и невротизирующих психику современного европейца. Потребность же в таких образах, тем не менее, смутно ощущается теперь многими, этим частично объясняется ажиотаж вокруг Нового музея. С момента его открытия и по сей день у музейной кассы выстраивается длинная очередь, а в самих — душноватых — залах бестолковая толчея туристов, растерянно переходящих от одного экспоната к другому. Нечто подобное происходит и в Пергамском музее. Зато в других берлинских сокровищницах — Картинной галерее и Старой национальной галерее, например, — царит благостная тишина, поскольку они мудро не включены в туристические маршруты. Но это просто побочное замечание.

Теперь о более существенном: в моих письмах о Моро и Бёклине речь шла об использовании античных мифологических образов в творчестве символистов второй половины позапрошлого столетия, иными словами, о проблеме переноса символов из одной культурной эпохи в другую. Затем я планировал перейти к характеристике того особого вида символизации, который не входит в классификацию, данную в МС, поскольку он не связан с принципом «сочетания несочетаемого». Символизацию такого типа я нахожу в ряде произведений Бёклина и у Де Кирико (в его ранний период). Но вот пришло Ваше письмо, в котором наряду с впечатляющими описаниями московских гроз и бурь есть несколько замечаний, пробудивших у меня потребность еще раз поговорить с Вами об античной и древнеегипетской мифологии, дабы избежать впоследствии словесных недопониманий.

Признаюсь, меня несколько смутила Ваша «солидарность» с Лукианом, который — по Вашему выражению — «с едкой иронией» «высмеивает всех этих египтян „с собачьей мордой, завернутых в пеленки“, пятнистых быков из Мемфиса, обезьян, ибисов[44] и т. п., которые неизвестно каким образом (?) приползли (?) на Олимп из Египта и существенно затруднили жизнь исконным эллинским богам». Трудно представить, что Вы это «вольтерьянское» мнение разделяете и образы древних богов сводятся для Вас к обезьянам и ибисам, воспринятым вне их сакрально-символического смысла? Не могу поверить. Теряюсь в догадках.

Спрашиваю себя с недоумением: каким образом эпикуреец Лукиан мог стать для Вас авторитетом? Ведь он не только осмеивал египтян «с собачьей мордой», но и тех же олимпийских богов, по его «едкому» выражению, потесненных «обезьянами и ибисами», и не только античная мифология как таковая была предметом насмешек Лукиана. Не менее враждебно относился он и к христианству. Христос для «самосатского насмешника» всего лишь «распятый софист». Не могу взять в толк, почему мнение этого эпикурейца, а, по словам Мережковского, прямого безбожника, имеет значение для Вас, метафизически ориентированного эстетика? Не более ли компетентны и авторитетны суждения о древнеегипетской религии у Плутарха[45] и Ямвлиха, не говоря уже о самих древнеегипетских источниках?