Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга первая

Известное исключение представляет собой образ древнеегипетского Сфинкса, который использовался в качестве излюбленного символа либо в мистическом масонстве, ведущем свою традицию от посвященных Древнего Египта[53], либо с чисто декоративными целями в садово-парковой скульптуре XVIII в. наряду с античными сфинксами с пышными дамскими прическами в стиле рококо. Египетский поход Наполеона, археологические экспедиции, расшифровка иероглифов способствовали росту интереса к загадочной культуре, но отразился он прежде всего в декоративно-прикладном искусстве, не повлияв, говоря несколько казенным языком, на магистральную линию развития живописи в XIX столетии. Таким образом, до сих пор не сложилась художественная традиция, интегрирующая древнеегипетские сочетания несочетаемого, хотя, безусловно, глаз, воспитанный на произведениях классического модерна, может находить отраду в созерцании изысканной плоскостности и «кубистических» ракурсах на рельефах и фресках эпохи фараонов. Также современного человека способен порадовать изощренный эстетизм, достигнутый в шедеврах декоративно-прикладного искусства, тогда как герметический смысл сочетаний несочетаемого остается скрытым. Однако если, например, непредвзято отдаться созерцанию образов «Книги мертвых» и дать в душевном покое подействовать им на себя, то можно обнаружить, что при своей вербальной нерасшифрованности они являют себя вовсе не чуждыми глубинам нашего подсознания.

Такого рода переживания были очень характерны для Андрея Белого. О его чувстве родства с древнеегипетской культурой можно было бы написать целую книгу. Ограничусь пока цитатой из «Кризиса жизни»: «Ряд статей одного писателя[54] вспоминался мне в Египте: произведения Достоевского в нем сопоставлены с…египетской графикой, как плоды одинаковых переживаний и бурь; если так это, то интимное ведение Египта мы носим с собою… тысячелетия прошлого не вне нас, а — в нас они, с нами… в умении видеть на улице сфинксовы тайны — посвящение в мудрость XX века». В этой перспективе образы Осириса, Исиды и других богов способны приобрести какую-то странную актуальность.

Посещая Новый музей (лучше сказать, любое собрание древнеегипетских произведений), душу охватывает чувство некой магической энергетики (далеко небезопасной), присущей хранящимся в нем «сочетаниям несочетаемого». Вот я уже заговорил об Анубисе (Инпу). Не его ли, кстати, Вы имеете ввиду, когда пишете о «собакоголовых»? Вообще этот пассаж в Вашем письме представляется мне очень важным для наших дальнейших бесед о символизме, поскольку наиболее характерные представители первого типа символизации (МС) воспринимаются Вами как «антихудожественные монстры». Таков для Вас Сфинкс (к сожалению, Вы не уточняете, о каком Сфинксе идет речь: о древнегреческом или древнеегипетском или об обоих вместе), кентавры, «козлоногие и собакоголовые». Поверьте, я вовсе не одержим страстью к полемике и вопрошаниям, но в данном случае не могу не спросить: почему все упомянутые Вами мифологические образы «сочетания несочетаемого» кажутся Вам «монстрами», да еще и «антихудожественными»? Можно ли считать антихудожественными изображения кентавров на метопах Парфенона или на картине Боттичелли («Афина Паллада и кентавр». Флоренция, галерея Уффици)? Или сам принцип, положенный в основу таких метафизически обоснованных синтезов, отражающих сверхчувственные архетипы, кажется Вам антихудожественным и лишь плодящим монстров? Пишу об этом безо всякой полемики: лишь для прояснения самой проблемы, связанной с обсуждением эстетических достоинств первого типа символизации (МС). А то, как на грех, не зная о Вашей антипатии к «Панам и другим козлоногим» я взял да и накатал о них целое письмище. Уж простите великодушно! А теперь я еще взялся на свою голову отстаивать художественную ценность древнеегипетских «монстров».

Но, дорогой собеседник, бросим еще раз взгляд на изображение Посмертного суда. Отрешимся на время от его мистически-религиозного смысла и сконцентрируемся на чисто формальных моментах. Разве не прекрасна эта строго уравновешенная и изысканно ритмизованная композиция, разве не успокаивает наш глаз изощренность линейного рисунка, музыкальность контуров и благородная сдержанность колорита? Вот, правда, имеются чуждые нашей цивилизации «сочетания несочетаемого»… Например, «собакоголовый» Анубис[55]. Чтобы попытаться более или менее адекватно воспринять этот странный образ, необходимо встроить его в соответствующий религиозный контекст. Рассуждая о первом типе символизации, надо помнить, что сочетались — несочетаемые для эмпирического сознания — формы и элементы по законам духовного мира, доступные в своем подлинном виде только для посвященных. Чем точнее следуют этим законам, тем прекраснее и их художественное выражение.