Тридцатилетняя война

Всё, что произошло на Пражском сейме, было слишком умело подготовлено, и Фридрих сам принимал во всех переговорах слишком деятельное участие, чтобы предложение чехов могло изумить его. Но его всё же испугал блеск этой короны, и двойное величие преступления и счастья повергло его, малодушного, в трепет. По обыкновению всех слабых людей, он сперва, дабы укрепиться в своём замысле, спрашивал совета у других, но советы, которые шли в разрез с его вожделениями, не имели на него никакого влияния. Саксония и Бавария, с которыми он особенно считался, все остальные курфюрсты, все, кто сопоставлял его замыслы с его способностями и силами, старались отвратить его от пропасти, в которую он готов был броситься. Даже король Английский Яков предпочитал видеть своего зятя лишённым короны, чем поощрением столь дурного примера участвовать в оскорблении священной власти королей. Но мог ли голос благоразумия бороться с соблазнительным блеском королевской короны? В момент высшего напряжения своих сил свободный народ, свергнув священную ветвь двухсотлетней династии, бросается в объятия Фридриха; в надежде на его мужество этот народ избирает его своим вождём на опасной стезе славы и свободы; от него, своего прирождённого защитника, ждёт угнетённая религия защиты и охраны от гонителя — неужто он малодушно признается в своём страхе, неужто он трусливо предаст религию и свободу? Вдобавок эта религия являет ему всё превосходство своих сил, всю немощь её врага. Две трети австрийских владений вооружены против Австрии, и воинственный семиградский союзник готов предпринять нападение, чтобы разъединить и жалкие остатки австрийской армии. Могло ли такое предложение не возбудить его честолюбие? Могли ли такие надежды не вдохнуть в него мужество?

Нескольких минут спокойного размышления было бы достаточно, чтобы показать ему всю огромность риска и всю ничтожность выигрыша, но соблазн взывал к его чувствам, а предостережения — только к рассудку. Его несчастьем было то, что самые близкие ему и самые громкие голоса оказались на стороне его страстей. Усиление власти их господина открывало необъятное поприще честолюбию и корысти его пфальцских слуг. Торжество его церкви должно было воодушевить всякого ревностного кальвиниста. Мог ли столь слабый ум устоять против уверений его советников, которые так же неумеренно преувеличивали его силы и средства, как преуменьшали силу неприятеля? Мог ли он не внимать увещаниям своих придворных и проповедников, которые выдавали ему призраки, рождённые фанатизмом, за волю неба? Астрологические бредни дурманили его химерическими надеждами. Искушение говорило и чарующими устами любви. «Как же ты смел, — вопрошала его супруга, — предложить руку королевской дочери, раз ты боишься принять корону, которую тебе добровольно подносят? Лучше я буду есть хлеб за твоим королевским столом, чем роскошные яства за твоей курфюрстской трапезой».

Фридрих принял чешскую корону. Торжество коронации совершено было в Праге с беспримерной пышностью: народ не пожалел богатств, чтобы почтить своё собственное создание. Силезия и Моравия, земли подвластные Чехии, последовали её примеру и также принесли присягу. Реформация водворилась во всех церквах королевства, торжество и ликование были безграничны, увлечение новым королём доходило до преклонения. Дания и Швеция, Голландия и Венеция, многие немецкие государства признали его законным королём; Фридриху оставалось только утвердиться на своём новом троне.