Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648

Какую роль уготовил себе Густав II Адольф в своей новой империи, точно не известно. Официально он называл себя не более чем заступником протестантов, а частным образом как-то обмолвился в беседе с герцогом Мекленбургским: «Если я стану императором…» В этой идее не было ничего сверхъестественного: теоретически империя являлась не национальным германским, а межнациональным государством, от которого в силу превратностей судьбы остался только немецкоязычный фрагмент. Французские и даже английские короли, итальянцы, испанцы, датский король в былые времена считали для себя возможным участвовать в императорских выборах. Шведский король с интересами на Балтике, протестант по вероисповеданию, свободно говоривший по-немецки, ничуть не менее годился на роль императора, чем Фердинанд II с его обязательствами перед испанцами, интересами в Италии и католической верой. Для Севера кандидатура Густава II Адольфа подходила даже больше. Кроме того, у него была только одна дочь, и его супруга едва ли родила бы ему других детей; если бы эта дочь, как планировалось, вышла замуж за наследника Бранденбурга, началась бы постепенная германизация шведской династии и самой Швеции, пока она не слилась бы с более развитыми и густонаселенными княжествами Германии.

Несмотря на все это, мысль заменить Фердинанда II Густавом II Адольфом совсем не привлекала главных германских князей. С чисто эгоистической точки зрения они не желали посадить себе на шею правителя, который, располагая собственной армией и опытом завоеваний, мог бы стать еще большим деспотом, чем Фердинанд II. Раскол между Севером и Югом германоязычного мира еще не стал неизбежным, но любому, даже заурядному в умственном отношении германскому политическому деятелю было очевидно, что восхождение Густава II Адольфа на имперский трон приведет лишь к дальнейшему разладу и господство протестантского правителя заставит католических князей лишь теснее сплотиться друг с другом и с Фердинандом. Как бы хорош ни был план шведского монарха, на практике он зависел от доброй воли германских правителей, а ее у них, за небольшим исключением, никогда не было. Именно о них он как-то раз сказал: «Я боюсь глупости и предательства больше, чем силы». Производя впечатление, будто он стремится завладеть империей и перераспределить немецкие земли среди своих военачальников, король не сделал себя популярнее.

В феврале во Франкфурт-на-Майне явился Фридрих Чешский, и король принял его с преувеличенным почтением. К возмущению конституционной партии, Густав II Адольф воздавал ему почести не как курфюрсту, а как правящему монарху и требовал перечислять все его титулы до единого. На обхождение пожаловаться было нельзя, но вскоре даже сам свергнутый государь начал сомневаться в намерениях своего союзника. Бранденбургскому послу он признался, что не видит никаких других причин для войны, кроме того, что «короля Швеции трудно удовлетворить», и, когда позднее он узнал, что Густав II Адольф планирует вернуть его в Пфальц в качестве вассала шведской короны, Фридрих собрал все остатки самоуважения и решительно отказался. Он хотел иметь короля в союзниках, а не в хозяевах. Конечно, из практических соображений Фридрих Чешский поступил глупо; но в теории это был единственный возможный путь для преданного Германии князя.

Больше всего пострадал зять Иоганна-Георга ландграф Гессен-Дармштадтский. Летом он выступал как посредник между императором и тестем, а когда осенью тот был вынужден объединиться с Густавом II Адольфом, ландграф использовал все свое небольшое влияние для того, чтобы склонить завоевателя к миру. Король подозревал его в том, что он состоит на содержании у императора, и, когда ландграф пожаловался на плохую дисциплину солдат, расквартированных в Рюссельсхайме (12 км к востоку от Майнца, на левом берегу реки Майн), с издевкой спросил его, уж не надумал ли он продать его императору. Больше того, он при всех насмешливо звал его «миротворцем на службе у Священной Римской империи».

Беседа, состоявшаяся после ужина 25 февраля 1632 года, ничуть не улучшила франкфуртскую атмосферу. Густав II Адольф заявил, что сражается за немцев исключительно из великодушия. «Пусть [император] не интересуется мной, а я не буду интересоваться императором, – сказал он, а затем повернулся к ландграфу Гессен-Дармштадтскому: – Ваше сиятельство может передать это ему, ведь, как я знаю, вы добрый имперец». Ландграф открыл было рот, чтобы возразить, но король оборвал его и язвительно произнес: «Тот, кто получает награду в тридцать тысяч талеров, должен быть добрым имперцем». Побелев от гнева, ландграф замолчал, а Густав II Адольф продолжал разглагольствовать о необходимости продолжать войну перед растерянными и раздосадованными гостями.

7