Триггер

Эти пять слов пьянят ещё сильнее. Сейчас я готов сражаться хоть с полчищем привидений, хоть с самим собой. Впрочем, в моей личной войне почти выброшен белый флаг капитуляции.

— Идём, — киваю Кате и мы отправляемся на поиски доброго умертвия.

— А ты реально не боишься? Мне что-то страшно, — шепчет Персидская, стараясь держаться ко мне поближе. Мне это тоже нравится, так что возникает совершенно неуместное мальчишеское желание рассказать ей пару выдуманных историй, чтобы она испугалась ещё больше.

— Реально не боюсь. Я в такую херню не верю.

Свечу фонариком на телефоне, осматриваясь. Мы попали в настоящее царство старинных вещей. Ну или старых. Статуэтки, картины, стулья с изогнутыми спинками. Лама с потрёпанным бордовым абажуром.

— На месте призрака я бы тоже тут завёлся. Антураж самый подходящий, — мрачно шучу я, заглядывая в каждый уголок. Что и следовало ожидать. Никого.

— А здесь здорово.

Катя отходит на шаг от меня, и у меня снова вскипает в венах потребность вернуть её себе. Проводит пальцем по запылившемуся портрету, всматриваясь в изображение.

— Кажется, это Пётр Андреевич, только моло…

Договорить не успевает. Тонко вскрикивает и кидается ко мне, когда из тёмного угла выскакивает… чёрная кошка.

— Твою ж!

Инстинктивно сжимаю пальцы Кати, которая схватилась за мою руку. Можно же обделаться так — хоть веришь в призраков, хоть нет. Сердце колотится в горле, но виной этому не только «призрак коммунизма». Персидская близко, улыбается чуть смущённо, а глаза тёмные, как два бездонных колодца. И сейчас мне становится насрать на всё. Потом буду себя сжирать за то, что сейчас хочу сделать. И сделаю. Всё потом.

Сейчас — только голод по женщине, которую захотел сразу. Которая с ума сводит при одном на неё взгляде. Губы её в поцелуе сминаю, жадном и глубоком. Даже не целую — трахаю её рот. Она пахнет дурманом и давно забытыми ощущениями, и сейчас, когда сама льнёт ко мне, хочется только одного — иметь её так, как никогда никого не имел.

Телефон падает на деревянный пол, соприкасаясь с ним с глухим звуком. Фонарик не гаснет, только устремляет вверх луч света, в котором танцуют пылинки. Не знаю, как нахожу в себе силы сделать два шага до кресла, в которое усаживаюсь, так и продолжая прижимать к себе Катю.

Это какое-то сумасшествие, такое острое, на грани с болью. Опять бьёт по нервам ощущением нахлынувшего триггера, но теперь с ним можно сосуществовать. Он даже становится той перчинкой, от которой каждый новый вдох — как последний. И ломка — если отстраняю Персидскую даже для того, чтобы стащить с неё кофту. Пытается закрыться, когда срываю бюстгальтер. Шепчет короткое:

— Подожди.

И я отчётливо слышу сквозящий в слове страх, только понять не могу, чего боится. А мне уже на всё наплевать. Я хочу её до чёртиков, и меня сейчас не остановит даже апокалипсис, если ему вдруг взбредёт в голову случиться.

Всё же срываю кружевную ткань, шепчу хрипло:

— Руки опусти.

Она сомневается долю секунды, но покоряется, и у меня срывает все планки. Я всё вижу очертаниями в полумраке, но могу живо дорисовать в своём воображении. Обхватываю ладонью грудь — моя кожа темнее от загара, и контраст с молочной белизной заметен даже в полумраке.

Б*я… чувствую себя так, будто мне снова шестнадцать, и у меня первый секс. Член в штанах готов взорваться, когда подаюсь вперёд и обхватываю твёрдый сосок губами. Пальцы Персидской в моих волосах, притягивают голову ближе. Теперь в Кате нет стеснительности, она откровенно и бесстыдно подставляет моим губам и рукам всю себя.

Не знаю, как могу сдерживаться, потому что дикое желание оказаться в ней прямо сейчас, сводит с ума. Поднимаюсь вместе с Катей с кресла, стаскиваю с неё остатки одежды, а у самого хватает терпения только приспустить кромку спортивок и, подхватив Персидскую под попу, прижать к стене.

Она вскрикивает, принимая меня в себя. Приходится закрыть глаза и вспомнить таблицу Брадиса, чтобы только не спустить после первого движения.

— Чёрт… резинки нет.

Пять баллов, Григоренко. Очень «вовремя».

— Я предохраняюсь…

И больше не остаётся ничего. Это не секс и уж тем более не занятия любовью. Всё превращается в голодный, животный трах, а иначе и быть не могло. Все мои потребности и желания сосредоточены в одной-единственной женщине, которую я беру жадно, в которую вбиваюсь глубоко и резко.

А она принимает всё, полностью подчиняясь, даря мне в ответ фантастические ощущения. Всё же стаскивает с меня футболку, царапает плечи и спину. Хочу, чтобы на коже остались следы, на которые я буду смотреть и знать, что на эти бесконечные несколько минут принадлежал другой. А что будет после — по херу.

Мы отражаемся в старом запылённом зеркале — два нечётких силуэта, и это самое охренительное, что я видел за последнее время. Возбуждение достигает запредельных величин, когда выхожу из Кати, но только для того, чтобы развернуть её спиной к себе и лицом к зеркалу.

— Ты безумно красивая, — шепчу ей на ухо, прикусывая мочку. — Офигенно.