Тринадцатая ночь. Роман-гипотеза

Из дверей школы на импровизированную трибуну вышла директриса с микрофоном в руке. Она волновалась. Ее переполняли чувства, которые невозможно было выразить в отведенные для нее по протоколу три минуты. Поэтому она уложилась в две. После чего на трибуне опять возникла заминка. Наконец, из двери школы стали быстро выходить люди. Директриса сказала срывающимся голосом: «Мы рады приветствовать на осетинской земле… к нам приехал… у нас сейчас выступит… президент Российской Федерации Владислав Владиславович Букин! Давайте его поприветствуем!» Аудитория ответила возгласом «У-у!» и одобрительным свистом. (Вопрос об уместности свиста оговаривался накануне с представителем службы протокола. Это нормально, сказал тот, руководители государства привыкли к проявлениям молодежных эмоций.) На переднем плане, спустившись на ступеньку, заняли позиции двое рослых молодых людей с черными дипломатами в руках. За ними встал президент, рядом — могучий мужчина, начальник его охраны. Президент улыбнулся и помахал собравшимся рукой. Он казался смущенным. Несколько раз кашлянул в кулак и произнес в микрофон: «Хороший день сегодня, правда?» — «У-у!» — ответили ему. — «Извините, что я в очках. Мы в Москве отвыкли от такого солнца. У вас тут настоящее лето». — «У-у!»

Георгий Васильевич был спокоен, удивительно спокоен. Да, все проще, намного проще, чем он предполагал в ту ночь, когда Влад огорошил его предложением поучаствовать в этой операции. Короля играет свита. Президентская свита разыгрывала его, как по нотам. «Визит в режиме повышенной опасности» — ни одной VIP-персоны, кроме главы государства, не было в тот момент в бесланской школе. Все, что Пронин в его новом образе делал до настоящего момента, было уместно и не вызывало удивления ни у кого. А речь-то он зачем учил? Ему в ухо вставили миниатюрный передатчик, и суфлер ненавязчиво подсказывал: «Дорогие ребята, учителя, уважаемые жители Беслана…» Он произносил обычные слова, которые слышал много раз по телевизору от разных лиц, и чувствовал, что в его устах они приобретают совсем иное значение.

Он сказал, что бандиты, напав на школу, ставили цель стравить две республики («к месту ли? Слушают, значит, к месту»), но у них ничего не вышло. Ни один террорист не ушел от возмездия («мрачновато… нет, кажется, ничего…»). Пронин чувствовал, что он в ударе, и даже Петрович несколько раз посмотрел на него с изумлением. Еще немного, и его часть операции закончится. Машина, аэропорт, самолет, далее… О дальнейшем лучше сейчас не думать. Он подошел к фразе, которая ему действительно нравилась и казалась сильной. Георгий Васильевич с чувством произнес:

— Я хочу вспомнить сегодня и о двух девушках-чеченках, которые были обманным путем вовлечены в эту чудовищную акцию, но отказались выполнять приказы главаря и были им расстреляны…

Воцарилась тишина. Выдержав паузу, Пронин предполагал перейти к оптимистическому финалу своей речи. Но осекся. На него смотрели ненавидящие глаза его врага.

Этот взгляд пробился к нему именно сейчас. Враг находился перед ним, метрах в двадцати. Он стоял с телекамерой на плече, держа в руке какой-то прибор, яростно на него нажимая, встряхивая и, видимо, не добиваясь нужного результата. Затем он швырнул прибор на землю.

* * *

Пройдя рамку металлоискателя в последние минуты перед началом церемонии, оператор Усманов расположился у ограды, присел, раскрыв сумку. Через мгновение в сумку упал прибор, похожий на миниатюрный мобильный телефон — кто-то ловко просунул его снаружи сквозь щель между щитами. Из ножки штатива оператор выкрутил тонкий стилет длиной в ладонь. Стилет и прибор он положил во внутренний карман джинсовой куртки. Затем с камерой на плече присоединился к группе журналистов.

Где она? Усманов поискал ее глазами. Одна из женщин в черном платке обернулась. Он смотрел на нее, зная, что это она, и не мог узнать. Они не виделись три года. Усманов слегка кивнул, и она поднесла руку ко лбу — условный сигнал, означавший: я здесь, я знаю, что надо делать. Сейчас ему хотелось прочесть на лице Заремы только одно: готовность совершить это. Да, готова, я же здесь, как будто говорила своим видом Зарема. Ты же видишь, что они со мной сделали. Со мной, в мои 23 года. Мне больше нет места в этом мире. Я не могу вернуться в дом, в семью. Как и ты… Однако глаза Заремы жили, они были все еще здесь, а не там. Оператор опасался, что окончательный выбор ею еще не сделан. Быстрее, быстрее… Нельзя им долго находиться среди этих людей, которые хотят жить! Нельзя вглядываться в их лица, слушать их разговоры. Их сестра Роза три года назад тоже была готова совершить это, но она побыла среди них и не смогла, предпочтя смерть.