Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

Люба молча утвердительно качнула головой. Через некоторое время она спросила:

— Когда это может произойти?

— Трудно сказать. Может быть, через десять лет, может быть, раньше. Как бы мне хотелось сейчас верить в чудо! — воскликнула Елена, не в силах больше сохранять спокойствие. В голосе ее послышались надтреснутые нотки, и Люба сжала ее руку.

— Ты должна помочь Георгию оставаться самим собой, и ты поможешь ему! — твердо сказала Люба. — Он ни о чем не должен догадываться…

XX

В те дни счастье вновь поселилось в домике на Ополченской. Георгий видел, что Любе и в самом деле стало лучше. Он разрешил ей время от времени помогать в его делах: переписывать статьи, искать в библиотеке материалы для речей в Народном собрании. Люба как-то душевно успокоилась, чувствовала себя бодрее, физически крепче. С затаенной радостью следил за ней Георгий, боясь, что ошибается.

Давно ожидаемое и все-таки неожиданное событие изменило наладившееся было течение жизни: зимой, в самом конце года, из России пришло известие о смерти Николы в сибирской ссылке. Роковым стал этот 1916 год. Не успевала утихнуть боль в семье от одного несчастья, как разражалась новая беда. Точно какой-то злой дух витал над домиком в рабочем квартале Софии подле старой лозы.

Мать не вскрикнула и не заплакала, когда Георгий прочел ей извещение о смерти Николы. Только как-то вся сжалась.

Георгий в этот вечер долго смотрел на фотографию Николы, снятую в те годы, когда брат жил вместе с семьей. Таким его и помнил: полным жизни, внутренней силы и прирожденной гордости.

На другой день мать вышла в кухоньку простоволосая, без платка, с изможденным, посеревшим лицом, на котором темнели полукружия под мертвеннонеподвижными глазами. Георгий, увидев ее, чуть не вскрикнул. Волосы матери за одну ночь покрылись белесыми полосами. Она заметила взгляд сына, коснулась волос ладонью и быстро ушла в свою комнатку. Вскоре она опять появилась в черном, туго повязанном платке на голове. Потом, в кухоньке, согнувшись над тазом, молча принялась за стирку, а кончив стирать, стала готовить обед, и никто не видел, чтобы она присела хоть на минуту.

Так начался для семьи новый, 1917 год. Нервный подъем охватил «Любу, болезнь ее как будто на время отступила. Ей приходилось думать не только о своем здоровье. Она видела то, чего не могли заметить другие: горе надломило Георгия, приглушило в нем свойственное ему ощущение неодолимости жизни. Многим, наверное, Георгий казался таким же, как всегда. Его речи и реплики в Народном собрании вызывали, как и прежде, гнев правых депутатов. Он работал с утра до вечера, появлялся на митингах. Все, как прежде…

Но Люба не могла обмануться. Борьба с самим coбой не давала покоя в душе. Он стал странно молчаливым и сдержанным. Люба не пыталась его утешать. Георгий сейчас нуждался в другом. Пока его не было дома, Люба, нарушая предписания врачей, уходила в семьи рабочих, как делала это и прежде, до болезни, говорила с работницами о причинах, породивших войну, неграмотным помогала писать мужьям на фронт, обшивала детей… Она видела, как оживают глаза Георгия, когда по. вечерам она рассказывала о своих беседах с работницами.

Вскоре Люба поняла, что ему труднее, чем ей казалось.

Однажды вечером — это было в феврале, когда на вершине Витоши еще тускло поблескивал ледяной панцирь, а внизу, в городе, снега уже не было и кое-где днем бежали ручьи, — Георгий сказал ей:

— Я уже перестал верить, что мы когда-нибудь заживем спокойной жизнью. Не могу видеть тебя усталой и не могу решиться обречь тебя на покой, который может оказаться гибельнее усталости. Что делать?

— Я ни в чем тебя не виню, — сказала Люба. — Я сама решила возобновить работу, ты знаешь. Елена не возражает против моих занятий.

— Только это немного успокаивает. Но иногда мне кажется, что ты горишь, как факел на ветру, и тебя хватит ненадолго.

— Георгий, — тихо сказала Люба, — перестань мучиться. Я хочу быть рядом с тобой потому, что тебе сейчас хуже, чем мне. Это так просто понять.

— Последнее время мне не дает покоя одна мысль, — заговорил Георгий. — Иногда мне кажется, что человеческая жизнь слишком коротка и что человек, даже если он избежит насильственной смерти, не в состоянии все-таки дожить до того момента, когда осуществятся его самые далекие и самые дорогие ему мечты и станет реальным фактом то, за что он всю жизнь боролся и страдал, чему радовался в своих раздумьях о грядущем. Чем же должен жить человек, в чем его счастье? А может, оно в том, чтобы не ощущать себя закончившим путь? Понимаешь: всегда быть в пути. Всегда!

Люба как-то затаившись слушала Георгия. Через десять лет совместной жизни этот уже сложившийся, зрелый человек раскрывался перед пей новой своей стороной. Она понимала, что Георгий говорит ей то, что было глубоко запрятано в его душе, что не давало ему покоя, вероятно, внутренне ослабляло и мучило его после известия о смерти брата.

— Ну, а если у человека все кончено, — как-то неожиданно, против воли вырвалось у Любы, — и он, хотя бы время от времени, это сознает?