Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

— Вы смеете обвинять Фогта, всегда безукоризненно ведущего следствие Фогта, в обмане?

— Господин советник имперского суда меня не понял, — бесстрастным тоном сказал Димитров. — Я никого здесь не обвиняю. Обвиняют меня, и потому я изложил факты так, как счел нужным, в собственноручно написанном заявлении. Я просил направить господину следователю имперского суда свое заявление, переданное…

Фогт перебил Димитрова:

— Меня не касается то, что вы писали там, — он вздернул руку с накрахмаленной манжетой, указывая в окно, — у полицейского следователя. Я веду следствие сам, и меня интересует только то, что подследственные говорят на допросе, который веду я, а не кто-нибудь другой.

«Боже, какой мелочной идиот, — думал Димитров. — Глуп и тщеславен…»

— И тем не менее, — сказал он Фогту, — я никаких протоколов подписывать не буду!

Фогт долго молчал, видимо, стараясь взять себя в руки.

— Вы плохо знаете Фогта, — с угрозой в голосе произнес следователь. — Я привык вести следствие по всем правилам. Я привык к порядку. — Он поднял вверх палец, подчеркивая этим жестом значительность своих слов. — Слышите? К порядку! — резким, скрипучим голосом повторил он. — Рано или поздно вы будете подписывать протоколы.

Георгий не пожелал возражать этому мелкому, разозленному человечку.

— Теперь я хочу сделать заявление, — сказал Димитров. — Мне необходимо готовиться к защите, изучать немецкое законодательство и углублять знания немецкого языка, но у меня отобрали очки и деньги при аресте и до сих пор не возвращают. Я не могу даже выписать себе газет.

Фогт с едва скрытой торжествующей улыбкой в глазах смотрел на Димитрова.

— Очки и деньги вам не могут быть возвращены, — сказал он и, вызвав конвойных, приказал увести подследственного. Уходя, Георгий заметил, с каким победным видом Фогт сунул в ящик стола бланки протоколов, задвинул его и встал, выпятив грудь. Хотя бы даже такая иезуитская победа над подследственным, находившимся в его власти, — отказ в выдаче очков и денег — подняла этого человека в собственных глазах.

У двери Георгий остановился и, обернувшись к Фогту, сказал:

— Желаю вам доброго здоровья, господин советник имперского суда!

Фогт, дернувшись, повернулся к Димитрову и молча смотрел на него своими холодными серыми глазками.

«Ты можешь не давать мне очков и денег, — думал Димитров, шагая по тюремному коридору между конвойными, — но заставить меня подписывать лживые протоколы не в твоей власти!»

XIX

На следующий день запястья рук Георгия перехватили стальными наручниками крест-накрест, соединенными двумя звеньями цепи. Он молча наблюдал за тюремщиками, скреплявшими оковы. Губы его были плотно сжаты, отчего стали резче глубокие складки и отвердели мускулы лица.

Начался поединок с Фогтом.

Со дня ареста Георгий вел дневник. Коротко записывал в тетрадь основные события, которые надо было помнить для подготовки защиты. Когда запястья рук были замкнуты наручниками и писать стало больно и неудобно от сдавившей руки стали — пришлось двигать сразу обеими руками, — он занес в дневник всего четыре слова: «4 апреля. Получил чернила».

Перед сном вошел надзиратель и проверил, не ослабли ли наручники.

— Напрасно беспокоитесь, господин надзиратель, — сказал Димитров. — Они так врезаются в кожу, что я не могу найти себе места.

Ночью он просыпался раз двадцать: руки затекали, сталь больно давила на кости. Вечером следующего дня к наручникам удалось приспособиться и записать в дневнике более подробно: «…Получил разъяснение, что ручные кандалы надеты по распоряжению судебного следователя, а не в наказание за резкие выступления.

Заметка: может быть, как ответ на мое заявление об облегчении моего личного положения в тюрьме или, вернее, как метод ведения следствия».

В тот же день Георгий написал письмо Анри Барбюсу. В ручных кандалах! Это была непростая задача, письмо получилось в четыре раза длиннее, чем запись в дневнике. Но его нужно было написать, и оно было написано!

В свободное время Георгий читал «Историю Германии» Шефера, читал в оковах. И потому даже при чтении кандалы все время возвращали его мысли к Фогту.

Георгий надолго отложил книгу: ему пришла мысль, что этот ничтожный и напыщенный человечек, причинявший ему столько страданий, был как бы живой иллюстрацией к истории Германии. Тридцатилетняя война привела Германию к распаду на множество мелких княжеств. Провинциальные князьки с ограниченной властью — тираны-пигмеи — и противостоящие им трусливые мещане — вот истоки «немецкого убожества», грязного и мелкого провинциализма. Это болото порождало приниженность и узость мышления, мелочность и мелкость человеческой личности, высокомерие ничтожества и иезуитскую жестокость.

Георгий подумал, что надо бы вновь прочесть «Фауста» и «Гамлета». Гёте и Шекспир — две эпохи, два времени исторических драм. Великолепное дополнение к изучению истории. Простора мысли, глубины философии — вот чего не хватает ему здесь, в Моабитской тюрьме.