Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

«Я как птица со связанными крыльями, — сказал он себе. — Надо с силой взмахнуть широкими крыльями человеческого разума. Услышат ли шум этих крыльев?»

Месяц спустя после ареста Георгию вернули очки. Возможно, это явилось результатом письма к Барбюсу, в котором он писал, что его лишили даже очков. Вслед за этим Георгия вызвали на второй допрос к Фогту.

Их встреча опять носила бурный характер. Георгий потребовал адвоката, возвращения своих денег, необходимых на оплату почты, и снятия ручных кандалов. Кончилось тем, что взбешенный Фогт вызвал конвоиров и, кивнув на Георгия, резко бросил:

— Обратно в камеру!

Жизнь в камере текла своим чередом: изучение немецкой истории (новая книга доктора Иоганна Гольфельда, 6700 страниц по немецкой истории, прочитанных в ручных кандалах), протесты следователю (не довольно ли почти месяца пыток?) о задержке денег, об отсутствии адвоката. И вот наконец — о радость! — первое письмо от матери и старшей сестры из Болгарии в ответ на письмо к ним.

Мать писала, что он, ее сын, подобен апостолу Павлу. Георгий улыбался, читая наивные, проникнутые верой в его правоту слова матери. Она призывала его нести свой крест, как нес святой апостол — с мужеством, стойкостью и терпением.

— Милая, родная! — мысленно обращался к ней Георгий. — Хорошо, что твои слова, твои мысли не ослабляют. Ты сама мужественная женщина и требуешь мужества от сына. Действительно, судьба твоего сына в какой-то мере напоминает судьбу апостола Павла. Но тот из Савла превратился в Павла, а сын твой с самого начала был и остается лишь «пролетарским Павлом». И еще в одном будет разница: конец его жизни не будет таким трагическим, как у апостола Павла. В самом ли деле не будет? Кто может это сказать! Но матери — ни слова о своих сомнениях, пусть в ее душе до последних минут живет надежда. Она и так слишком много страдала за свою жизнь. Она любила их всех — семерых детей своих, — любила, как может любить только мать, отдавая каждому всю свою любовь, не делая различий между ними. В каждом видела свои достоинства. Видела и недостатки и не мирилась с ними — и тогда, когда они были детьми, и когда стали взрослыми, но всегда умела любовью своей пробудить в них самое светлое и очищающее человеческую душу — ответную любовь к матери.

Любила ли она своего старшего, Георгия, сильнее других? Вряд ли! Просто ему, Георгию, выпадало много испытаний, и потому на его долю больше доставалось и материнских забот и материнской ласки. Да, мать каждому из них отдавала всю свою любовь— и ему, Георгию, и тем троим, что погибли, но продолжали жить в ее сердце, — Костадину, Николе, Тодорчо…

Какое сердце, кроме материнского, способно на такую щедрую и бескорыстную любовь!

Он должен был ответить матери и не мог этого сделать. У него не осталось уже ни денег, ни почтовых марок из тех, что каждые десять дней присылала госпожа Крюгер. Все они ушли на письма Барбюсу, Марселю Кашену и другим политическим деятелям и юристам.

Прошло несколько тягостных дней. Снова раскрыта тетрадь дневника.

«6 мая (суббота). Записал еще один день — и ничего. Ни писем, ни сообщений, ни тюремных событий — ничего. Даже без обычного бритья. Я тоже никому не писал, потому что нет марок. Ни гроша денег».

«7 мая. Шестое воскресенье здесь. Всегда особенно тяжело в воскресенье».

Гнетущая тюремная тишина воскресного дня… Нет часов, и не доносится колокольный звон. Никто не вызывает на допрос, не слышно ни хлопанья дверей, ни шагов в коридоре — по воскресеньям соседей не посещают родственники. Закаменевшая тюремная тишина. А перед глазами — Люба.

Люба… Именно сегодня, в этой гнетущей тишине Георгий понял, что с первого дня ареста — и там, в тюрьме полицей-президиума, внезапно просыпаясь ночью, словно от толчка, и здесь, в тюрьме Моабит, не смыкая глаз по ночам от нестерпимых болей, которые причиняли ему кандалы, — он все время думал о Любе: жива ли она или ушла из жизни навеки? Днем было легче. Поглощенный мыслью о вставшей перед ним неимоверно трудной задаче — выйти из тюрьмы победителем, — он как будто забывал о Любе, как будто и не думал о ней вовсе. На самом же деле, и бодрствуя, и погруженный в тревожный сон, Георгий каким-то подсознательным чувством ощущал ее рядом с собой.

Наконец от госпожи Крюгер пришли почтовые марки и еще немного денег. Теперь он мог написать родным и узнать о судьбе Любы.

«По сообщению, полученному незадолго до моего ареста, — писал он, отвечая матери и сестре, — бедняжка при смерти. Вы хорошо знаете, что означала бы для меня эта потеря. Это было бы величайшей потерей и самым большим ударом за всю мою жизнь».

Письмо родным Георгий направил через следователя, как и все другие письма. В тот же день Фогт вызвал его на допрос. Прочитав письмо, он, вероятно, решил, что пытка кандалами и моральная пытка неизвестностью судьбы любимой женщины сделали свое дело: внутренняя сила личности его жертвы сломлена и сопротивления не последует.

Фогт встретил Георгия пристальным, едким взглядом.