Тризна

И в груди зародилась забытая сладостная теснота, хотя он уже давно свыкся с тем, что там всегда будет царить прохладный простор осенней тундры. А когда на прощанье она прильнула к его губам, как тогда на Сороковой миле после его чудесного спасения из заполярного бурана, он устоять не смог. К тому же она ужасно его растрогала, когда спросила жалобно: «У меня верхняя губа слишком толстая, да?..»

И хотя поэзия наутро уже развеялась, на смену ей пришла теплота. Которой ему и на этот раз, как выяснилось, более всего и недоставало.

Но почему-то ему удавалось принимать эту теплоту лишь в ограниченных дозах. Когда, поддаваясь ее уговорам («Куда ты в темноте попрешься, еще нарвешься на какую-нибудь шпану!», он оставался у нее ночевать, она так светилась от счастья, так старалась угадать его малейшую прихоть, что нужно было быть последним садистом, чтобы отказать ей в этой малости. Но когда, как обычно, просыпаешься в три и целый час не решаешься встать, чтобы ее не разбудить, а потом, несмотря на все предосторожности, все-таки будишь, и она задает какие-то встревоженные вопросы, предлагает какие-то дурацкие настойки, в то время как тебе хочется только одного – тишины…

И это такая тоска – маяться до утра в чужом доме. А потом, когда наконец приблизится сон, долго не решаться лечь, чтобы не разбудить хозяйку – и все-таки снова разбудить…

Но поди ей об этом скажи!.. «Как это в чужом? Ты что, считаешь меня чужой? Для тебя только твоя Светочка своя?» – впивается мохнатыми детскими глазенками.

Приходится врать про статью о психологической вероятности – людям кажется более вероятным то, что легче вспомнить или вообразить, они путают внешний и внутренний мир, для этой статьи ему якобы нужна целая куча книг, которые в портфеле не увезешь, – придумать нетрудно, трудно заставить ее поверить. Для нее у его тревог существует лишь одна причина – он боится своей Светочки, вдруг-де она позвонит, а то и внезапно нагрянет: «Ты без ее разрешения пукнуть боишься!»

Ей не объяснить, что ночью ему хочется освободиться вообще от всего земного, она убеждена, что если мужчина не стремится быть в обществе женщины каждую минуту, то исключительно потому, что он любит какую-то другую женщину. Временами эта примитивность так его раздражала, что однажды он признался: да, я люблю другую, черно-белую и плоскую, – сам был потом не рад, кажется, она так до конца и не поверила, что он пошутил (а он не совсем и пошутил).