Троя против всех

О том, что в Анголе есть три марки пива – Cuca, Eka и Nocal, мне хорошо известно: я помогал в составлении договора ангольского франчайзинга португальского пива Sangres, которое, как и Nocal, принадлежит корпорации Heineken. Я пытаюсь объяснить это гитаристу из Komba: «Trabalhei no contrato da Heineken para nova birra angolana…»[194] Тот сначала не понимает, потом взрывается. Heineken? Не надо говорить с ним про Heineken. Эти бешташ-де-мерда[195] поддерживали апартеид в ЮАР и операцию «Саванна» во время войны в Анголе, а теперь у них монополия по всей Африке. «Bestas de merda! Filhos da puta!» – повторяет он, распаляясь. «A única coisa pior que um filho da puta é um filho da luta!»[196] – слышится с другого конца стола. Это Жузе пришел мне на помощь. Общеизвестная шутка несколько разряжает обстановку. «Ou um filho do Puto!»[197] – подхватывает кто-то еще. Гитарист-вышибала успокаивается, смеется. Подносит горлышко своей бутылки к горлышку моей: «Cheers!» Подмигивает: адвокат, говоришь? Знаю я вас, адвокатов. «Ввиду отсутствия вышеизложенного, во избежание нижеследующего, при наличии означенного… Статья 113, часть 239, параграф Б, пункт С…» Вам палец в рот не клади!

Тем временем на другом конце стола Жузе называет кого-то «камба». Я ловлю себя на том, что это обращение – в адрес какого-то другого собеседника – режет мне слух. Было бы странно полагать, что Жузе обращается так только ко мне, однако я, по-видимому, именно так и решил, сам того не осознавая. Камба – это я, и только я. Разве нет?

«Эй, Каракол!» – обращается к моему соседу один из других музыкантов. Значит, этого амбала зовут Каракол. Или это кличка? Я еще не до конца освоился в африканских именах, и мне бывает трудно определить, где имя, а где кличка. Кликухи тут имеются у всех. Кроме меня, конечно. Я – просто Вадим. В лучшем случае – камба. Я вне игры. Как когда-то в Чикаго, где я, ленинградский мальчик, впервые увидел другую, непонятную жизнь под названием Америка. Впрочем, в Чикаго культурный шок не был тотальным; удар смягчала многочисленная русская община. В нее мы, Гольднеры, и окунулись. Был русский пригород Скоки, а в самом городе – улица Devon Avenue – русские называли ее по-домашнему «диваном». На разных отрезках этой длинной авеню располагались разные этнические группы – евреи, ассирийцы, индийцы, пакистанцы, афганцы… Русский отрезок был чикагским эквивалентом Брайтон-Бич. Там были русские рестораны, клубы, дискотеки. И оранжерейные подростки из Скоки говорили друг другу с придыханием: «Вчера был на Диване». То есть там, где тусуются крутые. У всех «диванских» были кликухи, и «скокские» с готовностью переняли эту традицию. Стандартные дворовые погоняла: Голубь, Чика, Рыжий, Тюфяк. Я тоже мечтал о кликухе, но в диванской табели о рангах я был никем, а то прозвище, которым меня окрестили в американской школе, Дарт Вейдэм, казалось обидным. Это была кличка, маркирующая человека не как своего, а наоборот – как аутсайдера, безъязыкого идиота, коверкающего собственное имя. И лишь в Трое, где сначала Колч, а вслед за ним и другие хардкорщики стали называть меня Дарт, это прозвище перестало быть обидным и превратилось в нормальную кликуху – такую, о которой я мечтал. Поэтому я и Жузе полушутя предложил называть меня Дартом, но тот пропустил это приглашение мимо ушей.

Здешние кликухи – из другой оперы, в них слышатся партизанские «nome de guerra»[198], еще один отголосок тридцатилетней войны. Nzinga, Berlim, Parafuso, Mau-Mau, Bombeiro, Achille… За кличкой вроде Achille должна крыться целая история – ахиллесова пята или ахиллесов носок, вся ступня, оторванная миной. Это тебе не Чика с Голубем. Правда, по словам Жузе, в какой-то момент эти боевые клички настолько вошли в моду, что их брали себе даже те, кто в девяностых годах участвовал лишь в «цыплячьих войнах», то бишь воровал цыплят у соседки.