Троя против всех

В Луанде наши виртуальные отношения с Вероникой приобрели новое мучительное качество, которое иначе как «saudade» не назовешь. Саудад, тысяча саудадеш. Я ощущал ее отсутствие каждую секунду, хотя переписывались и перезванивались мы даже чаще, чем в тот последний месяц в Нью-Йорке, когда снова стали общаться после трехмесячной паузы. На трансатлантическом расстоянии общение стало другим, оно – vazio[132], как сказали бы португальцы, у которых есть вдобавок целый синонимический ряд для обозначения этой пустоты: vazio, vago, vão, nulo… Пустой, порожний, полый… Из пустого в порожнее. Я рассказывал ей о своих текущих делах и впечатлениях, она отвечала остроумно и бессодержательно, задавала дежурные вопросы. Никаких строчек из Пастернака, выдаваемых за свои, или своих, выдаваемых за Пастернака, в этом разговоре больше не было. Я тосковал по нашим лучшим моментам, мне хотелось любить ее как раньше и чтобы она любила меня как раньше. Помнится, в ту начальную пору, оставляя мне сообщения на автоответчике, она всегда называла свое имя и фамилию. Только один раз изменила этой дурацкой привычке – представилась так, как обычно представляются близкие люди: «Это я». Звонок накануне разрыва, после ее возвращения из Сан-Диего. «Это я, Дем. Перезвони». Вот что остается. Несколько фраз, выхваченных из того разговора. «Мы же с тобой с самого начала знали, что живем как бы взаймы и придет время, когда надо будет расстаться. Ну вот, милый, нам пора». И то, как она это сказала, почему-то напомнило мне эпизод из любимого в детстве фильма «Мэри Поппинс, до свидания». Просто ветер переменился, вот и все. Теперь он дует с моря, солоноватый ветер Байи-де-Луанда, поднимающий пыль, навевающий воспоминания. Обрывки разговоров из прошлой жизни, которая случилась со мной всего год назад – и уже успела стать «прошлой». Будто книга, прочитанная по диагонали. Нет, не Мэри Поппинс, скорее экзальтированная проза Луандину Виейры. «Наша любовь родилась втайне, тайком, была тайной с самого начала и таковой вынуждена остаться, в постепенно сгущающихся тенях сомнений, ревности, горечи, мнительности, подозрений… все это растет, как плесень, которая любит тень и прохладу, на чувствах, пока они полностью не сгниют». Излияния ангольского классика отвечают моим растрепанным чувствам. Когда я слышу звоночек Вотсапа в чужом телефоне, у меня срабатывает павловский рефлекс, и я тянусь за мобильником, в тысячный раз проверяю сообщения. «Все напоминает о тебе…» Особенно музыка, музыка напоминает как ничто другое. Но музыка и помогает. Правда, не та, которая нас связала (стандартный хит-парад восьмидесятых и девяностых), а другая, не имеющая к воспоминаниям о Веронике никакого отношения. Оголтелая музыка, которую я с недавних пор не только снова слушаю, но и снова сочиняю. Она предназначена для выплескивания наружу всего, что накопилось с годами у интроверта, привыкшего думать, что он – экстраверт. Как метко пошутил однажды Жузе, «хардкор – это наше фаду». Фаду до упаду.

Возможно, единственное, что нас с ней до сих пор роднит, – общий факт биографии, студенческая юность в Покипси. А может, и ленинградское детство, о котором мы столько говорили, когда познакомились с легкой руки танцовщицы Рэйчел. В Луанде я вспоминаю свое детство из‐за советских атрибутов, стремительно вытесняемых китайской застройкой, но не вытесненных еще до конца. Вспоминаю тем чаще и подробнее, чем толще стена между мной и миром, в котором я теперь живу, миром кимбунду-португальской речи, реальным и непроницаемым – по контрасту с тем уютным виртуальным мирком, в котором я существую по вечерам, общаясь с Вероникой по скайпу. Но и тот виртуальный мир становится все недоступнее.