Тропою мести

Оля исчезала из его судьбы – снова и снова, снова и снова – до бесконечности. Но всякий раз их словно притягивало. То случайно в магазине пересекутся, то на остановке автобусной, то на один фильм в кинотеатр придут, словно сама Вселенная мечтала свести их вместе, а они сопротивлялись, как магниты, что все не могли сомкнуться друг с другом. У него у самого появлялись женщины – красавицы и умницы. Одна, вторая, третья – с прекрасным полом проблем у Андрея не возникало, он и сам был обаятельным красавчиком с замашками джентльмена, на что велись все кому не лень. Но он не мог подолгу с одной – и не потому, что бабником был, а потому что искал в каждой женщине мира черты Олины, а их ни в ком, кроме нее, и не было. Оля такая – одна была на всем белом свете: уникальная, неповторимая, желанная. А он все зачем-то обманывался и обжигался, а потом долго лечил свою душу алкоголем.

Время снова ушло в перемотку – и его перебросило лет на пять вперед. Андрей стоял в своей новой квартире и держал в руках рамку с фотографией, размышляя, поставить ее на полку или попросту выбросить. Под слоем пыли – школьный выпускной. Там еще Толя Рахманинов должен был быть, но Андрей его ножничками подрезал. Нечего тому было кадр портить.

– Ты в детстве ему, Оль, знаки внимания оказывала, я помню. Но потом же… потом же мы с тобой постоянно вместе были. Ты помнишь? – спросил он у Оли на фотографии. – Он отдалялся, а мы сближались. Как так получилось, что в итоге-то все лживо было? Ты всегда говорила, что у нас с тобой все одно на двоих, что мы дополняем друг друга, что мы всегда будем вместе, даже просто лучшими друзьями. Но почему-то я здесь, в своей огромной квартире, в одиночестве, а ты там, в объятьях моего лучшего друга, которого ты, кажется, с ранних лет и полюбила. А мне вот другое рассказывала. Я и понять хочу, в какой момент «на двоих» не о нас стало?

Но чем ему фотография ответит? Безмолвием – и улыбками юнцов.

Еще скачок… На столе – початая бутылка «Столичной», а напротив – лицо Рахмана, перекошенное от пьянки. В него дать так захотелось, глаза выколоть да шею свернуть!

– Я же вижу, как ты на нее смотришь, брат. – Толя наполнил рюмки до самых краев, пододвинул к себе дощечку с нарезанным салом, чесночком и хлебушком. – Если бы ты не был моим другом, я бы тебя просто-напросто отделал бы до полусмерти, чтоб не лез больше. Но ты мой друг, и я не хочу тебя потерять. Вот и решил разобраться. Смотри, ты говоришь, что не отступишь, потому что любишь. Но ты лжешь. И себе – в первую очередь. На деле цепляться до последнего, до последнего пытаться удержать человека в своей жизни – это самый что ни на есть гребаный эгоизм в его крайней форме. Ты просто хочешь быть счастливым от того, что она рядом, даже не думая о том, что для счастья ей нужно лишь твое исчезновение. – Он закинул в себя обжигающую, закусил сальцем, горбушкой занюхал. – Любишь ее? Никто не запрещает, сердцу-то не прикажешь и вся прочая любовная лирика. Но! Любить – значит делать все, чтобы ей хорошо было. Сечешь фишку? Ты мыслишь, как сраный эгоист, и я тебе это уже говорил. Ты для себя хочешь, чтобы ты с ней был, а не она с тобой. Вот в чем разница, а любовь – это жертва. Потому валить тебе надо, тогда и ты счастлив будешь, и она. Если Оля тебе небезразлична, то ты найдешь в себе силы просто уйти в сторону и не мешать нам, чтобы она наконец-то обрела свое счастье. Не с тобой. Но это ее счастье, да? Не твое…

Рэй тогда что-то промычал – лицемерно согласился со всем сказанным. Нельзя было Рахмана потерять, за него надо было держаться – он ниточкой к Оле оставался.

В ту ночь, покинув Толины хоромы, он остался на автобусной остановке – той самой, что в скором времени станет для него отправной точкой в мир, полный боли и насилия.

Пар вырывался изо рта взамен сигаретного дыма. Ночью магазины тогда еще не работали, а все курево он смешал с сорокоградусным ядом. За день пачки две ушло. Думалось ему легче, когда курилось, – ноша судьбы легче принималась. Именно эта легкость ему и нужна была, чтобы заглушить шум в голове, чтобы на нужную волну настроиться. Но не отпускало – на дно тащило, вцепившись.

На краю мусорного бака лежал бычок. На глаз прикинул – тяги две оставалось. Взял, чиркнул бензиновой зажигалкой, затянулся – едва не закашлялся, слишком крепкой оказалось недокуренная кем-то отрава. Но через силу пропихнул в себя канцерогенный дым – и, скурив до горячего фильтра, растоптал окурок.

Куртка не спасала от ночного холода, телефон давно сел и выключился, но Андрея это словно и не волновало. Уснул там же, на лавке. Ночью подошла бездомная женщина, сняла с себя дырявое пальто, укрыла им мужчину и рядом села. Прождала так, пока не проснется, а утром все расспрашивала, нужна ли какая помощь.